— Вот я и придумал укрепить раму на колесах! — хвалился Ироня. — Прикатим, шибанем черепом Акилы Пробивного — и дорога открыта. Ведь других-то способов нет!
— Как же ты за Алатиэлью недоглядел? — в который раз попрекнул его Стремглав.
— За ней доглядишь! — оправдался Ироня. — Ее наши прекрасные бабы из зависти к твоей любви травили-травили, даже мамаша Мандраж девушку пожалела. Как ее только эти бабы не честили, не позорили, как будто сами — взаправдашние маркизы с герцогинями. Вот она и не выдержала, решила их на место поставить. Да ты не печалься, она девка настырная, все у нее получится, и укроется она в надежном месте, подальше от случайной стрелы, да и никто из наших ее не тронет — тебя побоятся…
— Позор, — сказал Стремглав. — Сотни рыцарей, тысячи пехотинцев — а в логово врага девчонку послали. Что же, наемных шпионов недостало?
— Наемным веры нет, — сказал Ироня, — нам сейчас рисковать нельзя. Сорвется приступ — вот когда истинный позор-то настанет! Нас же потом немчурийцы да неталийские кондотьеры расклюют как пшено.
— Сдается мне, чего-то ты, милый друг, недоговариваешь, — вздохнул Стремглав. — И другие тоже, даже его величество. Слушай, а он тут без меня к ней клиньев не бил? Он ведь от любовных стрел дуреет, ничего вокруг себя не помнит…
— Стыдно тебе так думать, капитан! — возмутился Ироня. — Он же не простолюдин, как мы с тобой… Нет, ты даже в голове такого не держи! Он истинный рыцарь!
— Ну да, — кивнул Стремглав. — Спящих собрался резать, все равно как те гады на постоялом дворе — помнишь?
— Ну ты сравнил! То враги нас резать хотели, то мы врагов! Это военная хитрость!
— Нигде не сказано, что рыцарь должен быть хитрым, это не входит в число его доблестей.
— Так ведь она всех заговорила, убедила, заколдовала — ты же ее знаешь! — не сдавался горбун.
— Вот-вот. А ведь слышал, как в Чизбурге с колдунами и колдуньями поступают.
— Она и там всех вокруг пальца обведет!
— Вы как сговорились, — в сердцах сказал сын шорника. — Одно и то же слышу. А я боюсь. В пустыне помереть не боялся, а сейчас боюсь. Слишком мне с ней повезло, а судьба завистлива не хуже людей.
— Надо бы поспать, — озабоченно заметил Ироня. — Выспишься, и мысли ко благу переменятся. Сейчас же в тебе говорит предрассветная свирепая тоска, как древние выражались. Да! Прислушайся!
Стремглав прислушался.
Бонжурский лагерь молчал — солдатский храп и сонное бормотанье не в счет.
— Ничего не слышу, — сказал он. — Даже ветер не шумит.
— А-а, ты же не знаешь, — сказал Ироня. — Мы-то за эти дни привыкли, что чизбургские часовые на стенах перекликаются всю ноченьку: «Ты чего?» — «А ты чего?» — «Я ничего». — «Ну и я ничего». Даже стыдно за них, что слов для приличной переклички найти не могут. Так вот, помалкивают часовые нынче, поскольку дрыхнут! Молодец девка! Непременно ее надо сделать королевой! … Так же тихо, молчком, поднимался бонжурский лагерь. Коннетабль де Коленваль толкнул в плечо шевалье де Пьерекура и, когда тот открыл глаза, прикрыл ему рот огромной ладонью и сделал пальцами знак. Шевалье де Пьерекур тем же манером разбудил соседа, сосед — спящего рядом, и вскоре все воинство, включая известного труса и лжеца бастарда Полироля, было уже на ногах.