Кроме того, Жид говорит, что он был похож на «кобольда с пропитым лицом, одевался, как цирковой клоун, и играл фантастически напряженную и запутанную роль, не проявляя никаких человеческих черт». Ужасное, намеренное пьянство было, в сущности, попыткой разрушить различие между внешней и внутренней реальностью, а своими эскападами он хотел стереть границы между искусством и жизнью. Жарри стал отождествлять себя со своим чудовищным созданием, гротескным, комическим антигероем, играющим главную роль в пьесе «Король Убю».
Действие «Короля Убю» происходит «в Польше, то есть нигде». Декораций почти нет, только «пальмы у подножия кровати, стоящие так, чтобы слоники на книжных полках могли щипать их листья». Косвенно вдохновленный трагикомическим школьным учителем, Папаша Убю – грубый фарсовый персонаж, убийствами расчищающий путь к польскому трону. Он отравляет своих врагов щеткой для унитаза, которую носит, как скипетр, и устанавливает в стране террор и разврат. В конце концов его побеждают сын короля и царское войско, и он бежит во Францию, где грозится продолжить свое дело. Жарри поставил эту пьесу (в ней играли куклы) у себя в мансарде, еще в 1888 году. Премьера на театральной сцене состоялась в 1896 году, и декорации создал Тулуз-Лотрек.
Они были знакомы по «Revue blanche», анархистскому журналу, в котором Жарри мог появиться в женской блузке и розовом тюрбане. Оба низкорослые, просто карлики, оба – скандалисты и оба – приверженцы абсента, Жарри и Тулуз-Лотрек, по всей видимости, сразу нашли общий язык. Самый последний биограф Тулуз-Лотрека Дэвид Свитман пишет, что тому довелось умереть раньше Жарри, «но они разделили много выпивки и… хохота в обществе еще одного обреченного <Уайльд>, прежде чем болезнь и Зеленая Фея забрали их обоих».
Свитман называет пьесу Жарри «грязной, непотребной, скандальной, абсурдной и просто абсолютно грубой». Актер, исполнявший роль Убю, выходил на сцену в костюме толстяка с какой-то загогулиной спереди и открывал спектакль единственным словом «Merdre!», образованным от «merde» («дерьмо»). Публика тут же приходила в бешенство, и начиналась битва «за» и «против». Беспорядок продолжался минут пятнадцать, прежде чем спектакль мог идти дальше.
В театре были Йейтс и Артур Саймоне. На Йейтса все это произвело очень неприятное впечатление. Он кричал, защищая пьесу, чтобы поддержать радикалов, но у него остался грязный осадок. Вместо интроспективной символистской эстетики, которую он любил, здесь было что-то грубое, «объективное», некая уродливая жизненность, которая впоследствии определила большую часть XX века и стала предвестием, даже началом тоталитаризма. Бретон позднее сказал, что пьесы о Папаше Убю предвосхитили «и фашизм, и сталинизм». Для Йейтса Убю был предвестником будущих несчастий: «После нас, – писал он, – грядет „дикий бог“».