«Оказывается, здесь свои правила», – поразился Андрей безмятежности профессора, обыденно назвавшего цифры, которые немыслимо было вообразить.
Минуту спустя Бальмонт-Суханов с ненавязчивой уклончивостью сказал:
– Хочу предупредить, господа. Клиника – частная, как известно вам, Тимур Михайлович. Пребывание в ней обходится больному в сто – сто пятьдесят долларов за сутки. Не дешево. Но эта наша реальность.
– И вы сказали, полгода или год лечения? – спросил Андрей.
– Не могу ответить с астрономической точностью. Точность одна – не краткий срок. Никак не краткий.
«Как я понял, все полетит к черту! Я не смогу помочь. Моих денег не хватит и на месяц. Что же делать? В крайнем случае попросить деньги у отца Тани? Занять у кого-нибудь? У кого? У Василия Ильича? Нет у него денег. А если все-таки продать несколько картин?»
– Ясно, – сказал Андрей. – Разрешите подумать.
– Хоп, ясно, – заключил Спирин и определил финансовую сторону: – Просьба к вам, Ростислав Георгиевич. Позвольте внести деньги не сразу.
– Именно вам – позволяю. Как давнему пациенту.
– Разрешите зайти в палату к Ромашиной, – попросил Андрей.
– Зайдите. Тринадцатая. По коридору налево. Сестра покажет, коли заблудитесь. А вы, Тимур Михайлович, останьтесь на минуту.
И задержав Спирина в кабинете, он простился с Андреем лишь движением своей патрицианской головы.
«Тринадцатая. Какая сатанинская цифра, – выругался про себя Андрей, пройдя коридор и осторожно ступая в тринадцатую палату, всю беленькую, с телевизором в углу, застеленную мягким сиреневым ковриком. Прерывистый мышиный писк двери не разбудил Таню. Она спала, погруженная в насильственный сон после укола. Она лежала на спине, безжизненно вытянув вдоль тела руки, ее неприятно серое лицо выделялось на белой снежной подушке, пересохшие лиловые губы полуоткрыты, она дышала горлом – и показалось Андрею, что под сомкнутыми веками двигаются из стороны в сторону глазные яблоки.
Он не мог долго смотреть на ее недавно милое, озорное, веселое лицо, теперь потухшее сразу, исхудалое, постаревшее, и вышел подавленный, повторяя в памяти ее слова, ужаснувшие его в той проклятой каморке дачного домика: «Я погибаю, Андрей…»
В машине молчали. Яков сидел, напруживая прислушивающийся затылок с видом сообразительного немого, Спирин сбоку поглядывал на Андрея, не произнося ни слова. И тогда Андрей, чтобы разрядить молчаливое похоронное соучастие, спросил Спирина о совсем несущественном:
– Ты не интересовался случайно, профессор не родственник поэта Бальмонта?
– Спрашивал, – сказал Спирин со снисходительным хохотком. – Ответил: «Нет, не родственник. И даже не однофамилец». Остроумец, как видишь. Недвусмысленный ответ прагматика и практика. Не любит ни поэзию, ни лирику. Теряет, конечно, многое. Да нет – понятно. После того как ежедневно перегрузится хрен знает какими страстями-мордастями в своей клинике – не до возвышенных красот. Бальмонт знает три языка, читает только литературу по специальности. Правдоискатель в наркологии, которую считает самой большой угрозой и России, и всему человечеству. Член двух академий. Ошарашу тебя. Знаешь, сколько у нас насчитывается наркоманов? Больше пятнадцати миллионов. Трагедия! А парень он даже очень ничего, хотя вещь в себе, галстук, халат застегнут и чист, как белье девственницы. Холостяк. Никого в душу не пускает, кроме больных. После Афганистана и Чечни я побывал у него на капельнице – позволил себе побаловаться травкой, дурак с паспортом. Обошлось. Попробовал и зеленого змия. Не успел спиться, слава Богу. Помог Бальмонт.