Он закашлялся, сотрясаясь спиной, на глазах его выступили слезы, отдуваясь, он поставил бокал на пол, выговорил осипшим голосом:
– Что-то не в то горло попало…
– По-моему, ты переутомился, дедушка, – сказал встревожено Андрей, видя его серое, без кровинки лицо. – У тебя ничего не болит?
– Душа, внук, если она еще есть у меня, душа. – Демидов опять кругами потер седую грудь, то ли насупился от боли, то ли улыбнулся косо. – «И дремля едем до ночлега – а время гонит лошадей».
– Чьи это стихи?
– Пушкина, внук. – Демидов помолчал, раздумывая. – Иногда мне кажется, Андрюша, что многие годы в своей жизни я пахал и облака и землю. В искусстве был жаден, хотел париться в два веника. Как две чародейки манили живопись и скульптура. А многогранность позволена только величайшим гениям, которых публике и убить, и целовать хочется. У меня мазок более свободен, чем, скажем, у Сурикова, но это не значит, что я выше его. Не мне одному ясно: подражать может не только гений, но лишь он всегда сотворит свое. Да и фотографически подражать невозможно, как нельзя изобразить тайну. Уподобление делает художника смешным. С молодости ненавижу мертвечину: живопись от чужой живописи.
– Ты никогда не говорил – у кого ты учился, дедушка? – спросил Андрей, сбоку всматриваясь в нездоровое лицо деда, заговорившего вдруг о самом себе в искусстве, от чего уходил всегда.
– Что ж, от греков и Микеланджело родилась вся мировая скульптура. От Ван Дейка пошли почти все портретисты девятнадцатого века. Ну а вот, скажем, английский пейзажист Тернер и наш Ромадин – это чистая живопись. Что до меня, то я, молодой да ранний, стал уже краешком сознания соображать, что железные правила кем-то и чем-то установленного вкуса – кандалы живописца и не наручники, а гири на руках. Раздражал меня и авангардизм – эдакое поносное урчание в желудке. Противна была и формула эстетов, кричавших зело дико:
«Жизнь есть желание наслаждений». Да, Андрюша, да. Рано понял и другое: живописи противопоказана монастырская суровость поста. И сюжеты и чувства – тоже еще не живопись. А потом дошел до главного: быть наблюдателем последовательной бессмыслицы современного бытия. Разговор о соцреализме – пустопорожняя болтовня, мышиный писк законопослушных. Соцреализм был всего лишь названием, а не методом. Расхожим трибунным названием – и только. Французский художник Гро, как никто другой из его коллег, в картине «Поле битвы в Эйлау» внушил целому поколению образ Наполеона со смиренным личиком святого. Наврал истории, негодяй, испустил душистые ветры брехни, а в сущности испортил в обществе воздух. Не дай Бог, чтобы обо мне сказали так когда-то.