Так предполагалось.
Проверив нового ученика на аппендицитах и грыжах, приступили учителя к обучению резекции желудка: сначала надо несчетное число раз ассистировать, после чего доверят молодому хирургу какой-либо из этапов операции. Милый, интеллигентный доцент клиники говорит: «Миша, иди, голубчик, начинай операцию. Пока откроешь живот, я помоюсь. Поможешь мне на резекции, поучишься». Милый пожилой интеллигентный доцент, олицетворение столичного снобизма и верхоглядства, глядел вверх на Мишино лицо, в Мишины глаза и не снизошел рассмотреть Мишины быстрые руки. Да и глядя вверх — поверху, он не понял Мишиного лица, не распознал суть его фальшивой неуверенности в себе — его тончайшего лукавства. Дал команду — и тот пошел исполнять.
Надевши стерильный халат, укрывши голову и лицо белым колпаком и маской, отгородившись очками, вздев руки в перчатках, блюдя чистоту и ритуал, двинулся доцент к столу, где рукодействовал ученик. Миша почтительно отошел от стола, уступая главное место учителю.
Тот увидел, что большая часть операции уже позади. Другой бы учитель обиделся… Или рассердился… Или накричал бы, как часто позволяют себе хирурги, объяснил бы про самодовольство, самоуправство. Но учитель был без самодурства: «Что ж, коли ты такой шустрый — делай дальше, а я помогу тебе, посмотрю, как делаешь ты, можно ли доверять тебе». Эту операцию не каждому и в конце двухгодичного срока доверяют. Наверное, все же разглядел доцент и ложное отсутствие уверенности, увидел и лукавство хорошего уровня. И если раньше не распознал интеллекта его рук, то во время той операции Мишин портрет, по-видимому, в душе учителя был дорисован.
Через несколько месяцев работы в клинике он должен быть допущен к дежурствам «там», в «той» ведомственной больнице на улице Грановского. Должен! Два раза в месяц. Перед дежурством его наставляли, как заботливая мамка научает невесту перед свадьбой: «Когда будешь делать вечерний обход, прежде чем войти в палату, постучи и спроси разрешения». Что, в общем-то, вполне интеллигентно. Вечерний обход в «той» больнице. Я представляю себе эту двухметровую фигуру, еще не согнувшуюся от болезни — обстоятельства его, пожалуй, не сгибали. Он их не замечал, он старался быть свободным от внешних обстоятельств. Потому и обижался редко. Лишь один раз, помню, после какого-то довольно обычного разбирательства жалобы, в форме, принятой в нашем здравоохранении, он сказал: «Ты знаешь, я стал бояться рисковать на операции, — пожалуй, надо уходить в поликлинику». В конце концов, выходит, порой и его обстоятельства могли допечь… Впрочем, я отвлекся. Сейчас не о том. Итак, я представляю его двухметровую фигуру, движущуюся по коридору «той» больницы, я представляю его возвышающимся над всеми, словно Александрийский столп… А должен он… Наставляли. Должен… С трудом представляю: подошел к палате, наверное чуть пригнувшись, как бы прижимая портфель к коленям, обратившись из подступающего к двери — в подползающего и тихо скребущегося в палату своего больного… (Этого не может быть, он же не сможет после этого лечить! Этому нельзя учить — вы же хотите выздоравливать!) Постучал. Разрешили. Вошел. В палате кровать и диван, на котором лежит больной. Больной читает газету: «Простите, милый доктор, я сейчас занят. Могли бы вы заглянуть ко мне чуть попозже? Ну вот и ладненько. Буду вам весьма обязан». Миша ушел из палаты, а утром из ординатуры, из ведомства — и до сих пор осталась неполученной там последняя зарплата. Чтобы удачно лечить, нужно быть свободным. (Впрочем, чтобы удачно жить, тоже нужно быть свободным.)