Ушел и недолгое время, до прихода к нам в больницу на Филях, работал в маленькой поселковой подмосковной больнице — в Перхушкове. И там он оставил по себе добрую память. И больница в его душе оставила по себе добрую память. Почти все в душе его оставляло лишь добрую память. Ну, был один случай, ну, дал промашку, ушел без зарплаты… Так это один случай! Но он же не обиделся — просто ушел. Не по пути. Он хотел идти другим путем.
И Горячий Ключ, и Перхушково всегда давали обильный материал его охотничье-рыбацким рассказам в среде коллег. «А вот еще был больной, похожий…» или «Однажды привезли под утро». И мы слушали с большим интересом — не про пойманную щуку рассказывал… С годами слушатели вокруг становились все моложе, а мы становились старше и старше. И не то чтоб мы старели, но почему-то все больше молодых появлялось. И не заметили, как мы с ним в больнице стали самыми старыми среди хирургов. Незадолго до смерти он сказал: «Подумать только, большинство живущих сейчас на земле моложе нас с тобой. А? Как ты думаешь?» И я должен был что-то отвечать.
Он был один из немногих, кто умел спрашивать, а потом выслушивать и даже ждать ответа. А ведь нынче иные приобрели манеру задавать вопрос, а уж ответ ни к чему, можно и новый вопрос тут же задавать. Как говорил наш друг писатель-историк Эйдельман: «У нас хорошо развита культура перебивания». У него же сохранилась — с детства, наверно, — культура слушания. Я же не знал, как ответить на тот вопрос — он был уже в преддверии смерти, — и не нашел ничего лучшего, как напомнить о старике, который не стал ходить медленнее, но отчего-то все стали ходить быстрее. Вот этим быстроидущим он и рассказывал свои порой невероятные, но всегда истинные истории из своей личной хирургической жизни. Они не уставали слушать — среди его учеников не было скептических всезнаек. Он сам не был всезнайкой. Кому нужен был всезнающий учитель — тот уходил. Остальные слушали с верой. Не верит чаще тот, кто сам соврать греха не видит; не доверяет чаще тот, кто сам слукавить рад; о защите больше говорит тот, кто норовит напасть.
Миша верил, доверял, был абсолютно открытым, охотно слушал, охотно рассказывал и больше всего боялся людского разобщения. Для того говорил, слушал, чтобы сообщество людское вокруг него объединялось мыслью, духом, делом, а не каким-нибудь формальным признаком — формой ли, национальностью, местом рождения. «Как волки с волками, а антилопы с антилопами, — говорил он, — стадом опасны и те, и другие».
И ему не врали, потому что почует; ничего не скажет, просто информацией не сочтет, разве что постарается упредить подвох, обман, несчастье. Иногда смеялся над розыгрышами — сам же не разыгрывал никогда. Однажды в ординаторской раздался звонок. Спросили базу. И кто-то из докторов, предвкушая сладость шутки, радостно согласился. «Кефир привозить?» — спросили его тогда. «Конечно», — ответил доктор. Рассказали Жадкевичу. Он вежливо улыбнулся, но по лицу видно было — еще один неловкий шаг со стороны разыгравшегося, и он того выкинет в окошко, хотя такие действия не в его духе. Потом сказал: «А если привезут напрасно? А если весь кефир пропадет? А если это детям?» — и ушел к себе в кабинет. Редкий случай, когда он там уединялся. «Все розыгрыши для того, чтобы кто-то нервничал». Он предпочитал быть обманутым, но сам становиться на тропу обмана не желал.