— Он никогда не сделает этого, — сказала я. — Он отказался быть монахом, чтобы у него была я. Она презрительно улыбнулась.
— Подожди, пусть только он услышит.
— Но я ничего не сделала, — со слезами протестовала я.
— Я скажу так, что он поверит.
— Ты пойдешь в ад за это.
— Я все равно попаду туда, — сказала она, — так что одним дурным поступком больше — какое это имеет значение?
Обычно она настаивала на том, чтобы я подчинялась ей. Самое худшее наказание, которому она могла меня подвергнуть, — это лишить меня своего присутствия, и она быстро это поняла. Ее приводила в восторг мысль о том, что она была так важна для меня.
— Конечно, — любила говорить она, — ты ведь только ребенок.
Я хотела, чтобы Руперт общался с нами почаще, но мы казались ему еще такими маленькими. Со мной он всегда был очень добр и вежлив, но, конечно, не хотел играть со мной. Мое наиболее яркое воспоминание о нем — это случай зимой, во время окота, когда Руперт выбежал в метель из дома, чтобы принести в дом ягненка, с которым нянчился весь вечер с огромной нежностью, и я подумала, какой же он добрый и как я могла бы любить его, если бы он только позволил мне.
Однажды отец взял меня на берег реки, как делал это прежде, до приезда сестры и брата; он сидел на стене, а я стояла на ней, он придерживал меня рукой, и мы смотрели на проплывающие мимо барки.
— Дом теперь совсем другой, а, Дамаск? — спросил он.
Я знала, о чем он думал, и кивнула.
— А ты так же счастлива, как раньше?
Я не была уверена, и он слегка прижал меня к себе.
— Для тебя это лучше, — сказал он. — Дети не должны воспитываться одни.
Я напомнила ему то время, когда мы увидели короля и кардинала, плывущих на королевской барке.
— С тех пор мы не видели кардинала, — сказала я.
— И больше никогда не увидим, — ответил отец.
— Кейт видела его в алых одеждах, меховом капюшоне, с апельсином в руке.
— Бедняга. Почести и слава проходят, — спокойно промолвил отец.
— А что это такое? — спросила я. И отец ответил:
— То, что у кардинала было в избытке и чего он больше не имеет. Несчастный, падение его неизбежно.
Я не могла поверить, что могущественный кардинал мог стать беднягой. Я хотела было попросить объяснений, но передумала. Лучше я спрошу Кейт. Вот в этом и заключалась перемена в нашем доме. Кейт стала моим наставником, я больше не спрашивала своего отца о том, чего не знала.
Дети жили с нами уже два года, когда умер кардинал. К тому времени мне казалось, что они всегда жили у нас. Мне было уже семь лет, и двухлетнее наставничество Кейт основательно расширило мой кругозор. В девять лет Кейт — еще более пухлая — казалась, по крайней мере, на три года старше, а в двенадцать лет девочек уже считали невестами.