Из всех возможных противников Синякову достался самый опасный и неудобный — не какой-нибудь там бывший чемпион, испорченный спортивной этикой и профессиональной солидарностью, а настоящий уличный боец, закаленный в бесчисленных схватках, не признающий ни регламента, ни правил, ни пощады.
Так они, хрипя и матюгаясь, ворочались на каменном полу склепа, дубася друг друга чем попало: кулаками, локтями, коленками, головой, но финал схватки неминуемо приближался, и это был совсем не тот финал, к которому привык Синяков.
В его сознании мелькнула запоздалая досадливая мысль:
«Хоть бы Дашка, тварь бесчувственная, вмешалась. Ведь убьет меня сейчас этот амбал… Да только зачем ей защищать случайного знакомого от родного брата…»
И в тот же момент Дарий вскрикнул, но не так, как раньше, когда его крик выражал ярость или торжество, а коротко, по-заячьи, словно неожиданно напоролся на что-то острое, к примеру, на лезвие ножа.
Его могучая хватка сразу ослабла, а пальцы, уже почти сомкнувшиеся на горле Синякова, разжались. Воспользовавшись этим, тот легко оседлал противника и накрепко перехватил сгиб его правой руки. Оставалось сделать еще одно усилие, и локтевой сустав Дария треснул бы, как жердь, попавшая в спицы тележного колеса.
Только теперь Синяков уяснил, что, вопреки всем сомнениям, Дашка не является безучастным наблюдателем и не бегает вокруг, как перепуганная курица, а принимает самое активное участие в схватке, причем на его стороне.
Сейчас она усиленно трясла кистью руки и дула на пальцы, из чего можно было заключить, что оружием для нее послужила раскаленная иголка.
— О-о-о-о! — стонал Дарий. — У-у-у-у! Чем это вы меня,сволочи?
Тело его стало податливым, как у похотливой бабы, а рука, которую Синяков по-прежнему держал на рычаге, из стального каната превратилась в бессильную плеть.
— Пень расщепляют клином, а лютого человека укрощают дрыном, — сказала Дашка, при помощи свечки что-то разыскивая на полу. — Помнишь, так бабка говорила, которая у нас в угловой комнатке жила?
Дарий ничего сестре не ответил, а только застонал еще сильнее.
Синяков встал с него, но тут же вынужден был присесть на лежанку — дыхание пропало, как у утопленника, зато появились головокружение и жестокая боль во всем теле. Пальцы так ослабли, что даже не сжимались в кулак. По лицу текла кровь — изо рта, из уха, из носа. Под глазом быстро наливался солидный фонарь.
«Теперь меня точно никто не узнает», — почему-то подумал Синяков.
Дарий валялся у него в ногах, и было непонятно, что он сейчас собой представляет — бесчувственное бревно или лишь на время оглушенного зверя.