Содержимое куба постепенно закипало. И через некоторое время, сперва колеблющимися каплями, потом нитеобразной струйкой дистиллят вытекал из третьей трубки «головы мавра» во флорентийскую флягу, подставленную Бальдини. Сначала он выглядел весьма невзрачно, как жидкий мутный суп. Но постепенно, особенно после того, как наполненная фляга заменялась на новую и спокойно отставлялась в сторону, эта гуща разделялась на две различные жидкости: внизу отстаивалась цветочная или травяная вода, а сверху плавал толстый слой масла. Теперь оставалось только осторожно, через нижнее горлышко флорентийской фляги, слить нежно-благоухающую цветочную воду и получить в остатке чистое масло, эссенцию, сильно пахнущую сущность растения.
Гренуй был восхищен этим процессом. Если когда-нибудь в жизни что-нибудь вызывало в нем восторг — конечно, внешне никак не проявляемый, но скрытый, горящий холодным пламенем восторг, — то именно этот способ при помощи огня, воды и пара и хитроумной аппаратуры вырывать у вещей их благоуханную душу. Ведь благоуханная душа, эфирное масло, было самым лучшим в них, единственным, что его в них интересовало. Пошлый остаток: цветы, листья, кожура, плоды, краски, красота, живость и прочий лишний хлам его не заботили. Это была только оболочка, балласт. Это шло на выброс.
Время от времени, по мере того как дистиллят становился водянисто-прозрачным, они снимали чан с огня, открывали его и вытряхивали жижу. Она была бесформенной и бесцветной как размягченная солома, как кости маленьких птиц, как переваренные овощи, блеклой и волокнистой, слякотной, едва узнаваемой омерзительно-трупной и почти совершенно лишенной собственного запаха. Они выбрасывали ее через окно в реку. Затем доставали новые свежие растения, доливали воду и снова ставили перегонный куб на огонь. И снова в нем начинало кипеть, и снова жизненный сок растений стекал во флорентийские фляги. Часто это продолжалось всю ночь напролет. Бальдини следил за печью, Гренуй не спускал глаз со струи — больше ему нечего было делать до момента смены фляг.
Они сидели у огня на табуретах, в плену у неуклюжего агрегата, оба привороженные, хоть и по совершенно разным причинам. Бальдини наслаждался горением огня и красными отблесками пламени на меди, ему нравилось потрескивание дров и бульканье перегонного куба, потому что это было как прежде. И можно было предаваться грезам! Он приносил из лавки бутылку вина, так как фара вызывала у него жажду, а пить вино — это тоже было как прежде. И он начинал рассказывать истории, бесконечные истории о том, что было прежде. О войне за испанское наследство, на исход которой он существенно повлиял, сражаясь против австрияков, о партизанах, с которыми он наводил страх на Севенны, о дочери одного гугенота в Эстерле, которая отдалась ему, опьянившись ароматом лаванды; о лесном пожаре, который он чуть было тогда не устроил и который охватил бы весь Прованс, ей-богу, ей-богу охватил бы, тем более что дул сильнейший мистраль; и он рассказывал о дистилляции, снова и снова о том, что было тогда, ночью, в чистом поле, при свете луны, о вине и стрекоте цикад, о лавандовом масле, которое он тогда изготовил, таком изысканном и пахучем, что его брали у него на вес серебра; о своей учебе в Генуе, о годах странствий и о городе Грасе, где парфюмеров столько, сколько в других местах сапожников, а среди них есть такие богатые, что они живут как князья, в роскошных домах с тенистыми садами и террасами и едят а столовых, обшитых деревянными панелями, едят с фарфоровых тарелок золотыми вилками и ножами и так далее…