Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом — она пахнет беспросветным отчаяньем.
Над некоторыми крышами уже вился дымок.
Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса — звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было — бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина — шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас — последним.
И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.
Из-за горизонта показалось солнце. Первые его луча брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», — мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота — ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!
До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители — сельскохозяйственные рабочие — с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.
Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:
— У меня собственный дом…
Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.
Детишки помогали как могли — носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.
За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.
Кирпич не обжигали — для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.
Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро, как заправский каменщик.
— Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, — говорил отец.
— Да где его возьмешь, конский волос? — вздыхала мать, подавая кирпич.