Леопольд Бар тут заметил зеркало и всю группу лиц, отраженную в нем: высокого американца в твидовом пиджаке и свитере под горло, но босого, Чарльза Дарвина, сосущего палец хозяина, самого Огюста Болинари, маленького, стройненького, затянутого в джинсы и курточку, чуть-чуть похожего, конечно, на Наполеона, но одержимого скромностью, и, наконец, себя, беловато-розового, со слегка отвисшим подбородком, полуоткрытым ртом и диким хохлом на голове — кепка-то, оказывается, где-то потеряна. Скопище людей и животных на одном квадратном метре земли, перенаселенное пространство. Шаг в сторону — это уже поиск гармонии.
— Простите, господа, с благодарностью отклоняю приглашение.
— Я вижу, вы нас не любите, — сказал Уилл Барни.
— ПризнаюСь. Не очень-то люблю.
— А чем мы хуже вас?
— Простите, я не так выразился. Я хотел сказать, что не очень-то люблю нас, литераторов. Понимаете? Не вас лично, мистер Барни, не вас, конечно же, месье Болинари, не Дарвина, конечно…
Американец переступал босыми ногами, сжимал и разжимал кисти рук. Судя по возрасту, он участвовал во Второй войне или, по крайней мере, в Корейской, во всяком случае, наверняка служил в армии, а значит, для него: не подрался — не погулял.
— Я имею в виду расу, — сказал он.
— А-а, — сказал Бар.
— Что? — резко спросил Барни.
— Господа! — воскликнул Болинари.
— Вавк! — высказался Дарвин.
— Расу вашу тоже не очень люблю, — сказал Бар. — Как, впрочем, и все другие расы. Вообще я не очень-то все это люблю, господа, поймите меня, не очень, не очень…
Местный журналист стоял как завороженный. Негр покачивался. Л. Б. повернулся и пошел прочь, не прощаясь и не извиняясь, хватит церемоний, нужно ринуться под одеяло, схватить себя за какой-нибудь отросток, повыть немного о потере очередной твердыни, о гибели острова Корсика и забыть хоть на несколько часов Леопольда Бара. Однако вместо того, чтобы повернуть направо к лифту, он повернул налево и вышел под сочащийся дождь на Авеню Феш, быстро прошел мимо своего арендованного «Рено», который спал в ряду других спящих автошек, нашел на тротуаре свою слегка уже загаженную кепку, натянул ее на голову, свернул на какую-то узкую, в ступеньках, улочку, где светились лишь фонари так называемых «частных клубов», то есть борделей, вышел на залитый ночным недреманным светом Кур Наполеон, по которому прогуливались, оберегая покой сепаратистов, несколько автоматчиков центрального правительства, и зашагал куда-то, моля судьбу о ветре, о разрыве туч, хотя бы о нескольких звездочках в небе, хотя бы о малейших признаках ушедшей жизни.