— Оставим этих господ, малышка, и пойдем поболтаем в мою комнату. Я чувствую себя немного усталой.
И вот Гортензия стала проводить целые вечера на низком стульчике у огня напротив мадемуазель Комбер, а та, закутавшись в красивый шелковый, подбитый мультоновой тканью пеньюар, без конца расспрашивала ее о прошлой жизни, родителях, их привычках, празднествах, что они задавали, их знакомствах и даже о драгоценностях и туалетах Виктории.
Девушка отвечала с несказанным наслаждением. Было так приятно вновь переживать радостные дни прошлого, делать их осязаемыми для внимательной слушательницы, говорить о навеки потерянных людях, не ожидая неодобрительных замечаний. Она чувствовала, что становится ближе к ним; ее сиротство уже не казалось ей столь безысходным. Однажды вечером она даже осмелилась задать вопрос, который ее давно преследовал, теперь же, когда она вспоминала о последних днях барона де Берни и его супруги, мучил особенно:
— Существует нечто, недоступное моему пониманию. Ведь дядя терпеть не мог моего отца, не так ли?
— Да, бедное дитя, в этом нет никаких сомнений.
— Я поняла это. Но поняла бы лучше, если бы его ненависть была связана со смертью моей матери. А между тем мне кажется, что маркиз ставит ему в упрек не столько мо, сколько то, что он, богатый выскочка, осмелился взять в жены одну из Лозаргов?..
— Здесь вы не заблуждаетесь, — задумчиво, как бы уйдя в себя, проговорила Дофина. — Видите ли, ваша матушка умерла для него в ту самую минуту, когда избрала в спутники вашего отца. А мертвую убить нельзя…
— Но мне говорили, что он все же очень любил ее. А того, кого любишь, не так-то легко изгнать из своего сердца.
— Все верно, только он любил ее… даже слишком! А почему — совершенно недостаточно.
— Разве можно, любя слишком сильно, любить недостаточно?
— Так бывает, если любить лишь ради себя самого… а не ради того, к кому питаешь склонность. Однако вы еще (лишком юны, чтобы разобраться во всем этом, — заключила мадемуазель де Комбер, возвращая беседе тот веселый, с легким оттенком игривости тон, что стал уже привычным.
В другой вечер Гортензия, смеясь, спросила свою собеседницу, почему та никогда не задерживается после ужина в большой зале в компании маркиза, что было бы так естественно. В самом деле, каждый раз повторялась одна и та же сцена: чуть только трапеза заканчивалась, гостья вставала из-за стола и, учтиво извинившись, отправлялась к себе в сопровождении Гортензии под насмешливым взглядом маркиза, который, однако же, никогда не удерживал ее.
— Ему прекрасно известно, что я не выношу этого Гарлана, от которого он без ума, — объяснила она Гортензии. — Я готова признать, что он — кладезь премудрости, что он вкладывает истинную страсть в воссоздание истории Лозаргов, наконец, что благодаря ему бедняжка Этьен выучит хоть что-нибудь, и это для него большая удача, особенно если учитывать, как мало денег у моего кузена. Ноон мне не нравится, и нет никаких причин предполагать, будто здесь что-либо может измениться. У него такой вид, что ему впору ворон распугивать вместо чучела!