Ришмон потряс головой, желая прогнать надоедливую мысль…
— Более давняя? Ничего подобного, я впервые встретил Монсальви в Азенкуре и видел его в сражении.
При этих воспоминаниях в душе Ришмона явно разыгралась борьба, которую, Катрин это чувствовала, он желал бы проиграть, но не мог себе этого позволить. Право решать принадлежало этому старику в бархатном одеянии гранатового цвета, который задумчиво на нее смотрел.
Она обратила к нему свой призыв и свои мольбы.
— Сир прево, — взмолилась она, — я, Катрин Легуг прошу вашего правосудия для Гийома Легуа, убийцы моего отца и своего гостя, человеку, чье преступление долг и тяжелым грузом лежало на моей жизни и от которого я когда-то чуть не умерла! И поскольку правосудие уж свершилось, я смиренно прошу у вас милости для человека, который стал его орудием, ослепленный столькими годам ненависти…
Ответом было глубокое молчание. Каждый старался сдержать дыхание, осознавая серьезность момента… и, возможно, под воздействием волнующей красоты этой женщины, в чьих глазах блестели слезы и чьи тонкие белы руки умоляли старого прево торговцев.
Он тоже смотрел на нее, и в глубине его старческих глаз засветилось что-то похожее на гордость с оттенком нежности.
— Так, значит, — произнес он тихо, — вы и есть та маленькая Катрин, которая играла при мне со своими куклами в магазине этого добряка Гоше в старые времена? Простите меня за то, что я не знал о его жестокой гибели. В эти мрачные дни меня не было в Париже, я ничего не знал об обстоятельствах его смерти. С тех пор было столько смертей, самых разных…
— Тогда, мессир… умоляю вас… не просите еще одной! Бургундские сеньоры также смотрели на молодую женщину. Она, казалось, приковала их внимание, и, не отрывая от нее глаз, Виллье де л'Иль Адан как бы машинально пробормотал:
— Надо простить, сир коннетабль! Я громко заявляю здесь просьбу от имени моего хозяина Филиппа Бургундского, который, будь он с нами, потребовал бы ее во имя справедливости… и рыцарства.
Каменное лицо Ришмона, казалось, оживилось; он явно заинтересовался.
— Вы говорите, рыцарства?
— — Конечно же!
С тонкой улыбкой, не отрывая взгляда от Катрин, Виллье де л'Иль Адан поддел пальцами тяжелую золотую цепь, украшавшую его суровый черный пурпуэн19, и поиграл геральдическим барашком.
— Ни для кого не является тайной при Дворе Бургундии, что побудило… чьи золотые локоны вдохновили герцога Филиппа на основание этого ордена, который все мы, его верные слуги, почитаем за честь носить, потому что он — символ высшего благородства. Вот почему я прошу о помиловании во имя рыцарства… и потому еще, что уважаю высшее право со стороны госпожи де Монсальви. — Нахмурив брови, Ришмон размышлял. Катрин с трудом пыталась сдержать биение сердца. Ее пальцы судорожно сжимали руку Бастарда, который, почувствовав, как ей нужна опора, сжал ее руку в своей. И именно к нему неожиданно и обратился Ришмон: