Промасленный пергамент пропускал только слабый свет, и на одном из табуретов у изголовья кровати, где покоился Арно, горела свеча.
Но первое, что увидела Катрин, был Готье, стоявший на коленях на маленьких плитах пола и занимавшийся тем, что приводил в чувство Беранже. Лицо юноши было покрыто восковой бледностью, и казалось, что ему трудно дышать. Когда дверь скрипнула под рукой Катрин, студент обернулся:
— Дайте мне вашего сердечного! — сказал он. — Я не могу его привести в чувство. Что с ним сделали?
Она ему рассказала, протягивая флакон, который он выхватил с гневом.
— Если в мире есть справедливость, этот подлец должен умереть в страшнейших мучениях, но я не знаю таких, которые бы соответствовали его злодеяниям. У этого Дворянчика нет ничего человеческого. Заставить вас пойти на предательство ваших друзей, воспользоваться вашей беззащитностью в то время, как ваш муж при смерти! Ваш муж и его брат по оружию!
— У этих людей не бывает братьев. Дворянчик содрал бы кожу с собственной матери, если бы имел от этого какую-нибудь выгоду.
Катрин говорила спокойно, ровным голосом, который, казалось, шел издалека. Она испытывала такой ужас и страдание, что больше не чувствовала себя живой. Все доходило до нее как будто сквозь плотную материю, и ее мозг плохо воспринимал происходящее. Она осталась стоять посреди комнаты, ее глаза были прикованы к кровати, где на соломенном тюфяке был распростерт ее муж. Он был покрыт стеганым вышитым одеялом из шелка, взятым, без сомнения, из трофеев живодеров. Розовый цвет одеяла так не вязался с мрачной атмосферой, как маскарадный костюм на мертвеце. С головой, обвязанной полосками белой материи, с проступившей кровью, Арно был неподвижен. Катрин решила, что он умер. Даже судороги боли, которые еще недавно стягивали его подбородок, исчезли.
Она устремила на Готье полный ужаса взгляд, и он кивнул головой.
— Нет. Он еще не умер. Дыхание едва ощутимо, но он еще живет. Я думаю, он вошел в ту стадию бесчувственности, которую греки называют «кома».
Тем временем паж приходил в себя. Узнав склонившегося над ним Готье, он слабо улыбнулся, и его мутный взгляд стал более осмысленным. К нему вернулась память, и он со стоном бросился на грудь своего друга и зарыдал.
Старший друг даже не пытался его успокоить. Он знал, что иногда бывает нужно дать плотине прорваться после невыносимого напряжения. Он вернул Катрин флакон с сердечным снадобьем, продолжая поглаживать взлохмаченную голову Беранже.
— Выпейте немного сами! — посоветовал он. — Вы в этом очень нуждаетесь.