Единственные, с кем контакт у Андрея наладился, были националисты, из тех, что работают «на земле». Эти, не смотря ни на что, верили в свой народ и в Бога. И на кого он по-настоящему мог опереться, были приходы, – католические и протестантские. С ними Андрей знал, о чем говорить и как. Эти люди были с ним. Лишь православные были его настоящей болью. Самые бедные и забитые, с малограмотными, окончившими шестимесячные «пулеметные курсы» батюшками, такими же нищими и замученными поиском пропитания, как и паства, задавленные московской византийской дурью… С ними было тяжелее всего. Почти невозможно. Беларуская Автокефальная церковь, с патриархатом в Америке и несколькими полуподпольными приходами, не была игроком, это Андрей понял со всей очевидностью еще в самом начале. Но ему и не нужны были сейчас абсолютно все. Ему нужен был всего-то один миллион. Всего один, как Паниковскому…
Но где бы он был, если бы не Татьяна… Их чувство, не угасавшее никогда, но пригнувшееся под грузом злобы каждого дня, теперь, когда стало, как ни странно, больше времени друг для друга, вновь распрямилось и ровно загорелось в них – с новой силой. Андрей никогда в жизни – ни разу! – в другую сторону даже не посмотрел… То есть, он смотрел, конечно, и все видел, но ни себя рядом с другой женщиной, ни другую женщину вообще в своей жизни даже представить не мог. Настолько не мог, что Татьяна иногда даже посмеивалась над ним… Они стали куда больше и чаще бывать вместе, и обсуждали Андреевы дела, планы и встречи, и часто Татьяна видела то, что было от Корабельщикова по причине его понятной мужской зашоренности скрыто, а то и вовсе неведомо. Теперь, когда отпала необходимость в нудном и отнимавшем массу времени на дорогу репетиторстве, выяснилось вдруг, что у Татьяны практически готова докторская по теории управления, которую только негде было защитить, поскольку не было научного руководителя нужного уровня… Майзель, узнав об этом, пошутил: так вот кто у нас премьером-то будет, оказывается! Но не скабрезно пошутил, а радостно-удивленно, так, что Андрей тоже обрадовался и загордился женой нешуточно.
Андрей ощущал на себе его внимание, знал, что Майзель держит их в поле зрения, и это его отнюдь не напрягало, чего он поначалу всерьез опасался, а вовсе даже наоборот. Они нечасто, но подолгу говорили по телефону, и Майзель всегда был в курсе его дел. Он так строил беседу, что у Корабельщикова появлялось стойкое ощущение, будто Майзель только и занят, что его делами. Притом, что реально представить себе масштаб того-не-знаю-чего, чем Майзель на самом деле руководил, он не мог и даже не пытался. Андрей был почти счастлив тем, что обрел с его помощью, – целью, работой, совершенно иным, гораздо более полным осознанием себя в этой жизни, новой, настоящей востребованностью. Он вдруг оказался политиком, – не политиканом, а именно политиком, то есть тем, кем прежде и вообразить-то себя всерьез обхохотался бы, – просто потому, что было это решительно никак невозможно, не было Андрею хода в эти коридоры. А теперь вдруг…