Не успел домечтать. Заметил только, как мелькнуло что-то да мне прямо в лоб ка-а-ак даст! Назад, в снег, меня отбросило. На спину опрокинуло. Показалось, что искры из глаз посыпались. Поплыло все вокруг, а небо с землей местами поменялись. А тут еще сверху на меня навалилась тяжесть непомерная. Придавила, воздух из меня выбила. Я вздохнуть силюсь, а понимаю, что не могу — на грудь мне будто гору обрушили.
Не ожидал я такого приема.
— Отпусти… отпусти… — хриплю. — Свой я…
— Молчи, упырь, — слышу голос знакомый. — Удавлю…
— Микула… Микула… отпусти, Микула… — повторяю я, а сам чую, что задыхаться начал.
Только ослабла хватка. Знать, огнищанин имя свое расслышал. Отпустил он, слез с груди моей, рядом на снег сел и уставился удивленно.
Я на спине лежу, сказать ему что-нибудь хочу, а не получается — воздуха не хватает. А он вылупился на меня и говорит:
— Ты откуда имя мое знаешь? — а у самого в глазах недоверие с изумлением вперемежку.
Вижу, что сомнения в нем буянят. И знаком я ему вроде, а в то же время вспомнить никак не может, где меня видел.
— Добрыня, — наконец-то голос ко мне вернулся. — Добрый.
— Что, правда, что ли? — Вижу, что хочет он поверить мне, а не может никак.
— Что ж ты зятя своего не признал? — послышался от землянки голос Берисавы. — Чуть до смерти в землю не закатал, медведь необъезженный!
— Ты чего здесь делаешь? — растерянно спросил меня Микула.
Глупее вопроса я и представить не мог, потому в тон ему ответил:
— Да вот, по грибы в лес пошел и на тебя наткнулся.
— Добрыня! — закричал он, кинулся ко мне, обнял. Значит, узнал все-таки.
— Снова душить меня вздумал? — улыбнулся я.
— Ты уж прости меня, Добрыня, — сказал он. — Не признал. Ведь мы с тобой уж сколько лет не виделись? Пять? Шесть?
— Семь уж летом будет. Не в обиде я на тебя. С кем не бывает.
— Вы чего это тут в снегу кутыряетесь? — Ведьма появилась на пороге. — В землянку идите, а то, не приведи Даждьбоже, застудитесь.
— Да я уже в землянку вашу заглянул, — нащупал я на лбу здоровенную шишку. — Чем это ты меня? — спросил у огнищанина.
— Ладошкой, — смутился Микула и на руку свою посмотрел.
— Хорошо, что кулаком бить не стал, — приложил я снежок к ушибу.
— Кулаком убил бы, — сказала Берисава. — Эх, — вздохнула она. — Его бы силе, да ума поболе.
— Да будет тебе, мать, — помог мне Микула на ноги подняться.
— Что будет-то? — Старуха зыркнула на мужа и вышла ко мне навстречу. — Ну, иди сюда. Я тебя поцелую.
— Здраве буде, Берисава, — нагнулся я над ней и подставил губы.
Ведьма прижалась ко мне сухими губами, за шею обняла.