— И тебе здоровья, Добрынюшка. Потом шишмень на лбу моем потрогала.
— В один миг этот хрыч тебя рогатым сделал. У-ух! — погрозила она своим маленьким кулачком мужу.
— Ласки прошу, Добрыня. Я ж не думал, что ты можешь наведаться, — все извинялся он. — Ты же в Киеве был… а тут кто-то в дверь вламывается, да нагло так… притаился я, да и вдарил… не знал же, что это ты…
— Будет тебе, Микула, — улыбнулся я огнищанину.
— Ну, пошли, что ли, в жилище наше. — Ведьма меня под ручку в землянку повела.
Постарели тесть с тещей за это время. Совсем ведьма высохла, одни глазищи торчат. А Микула хоть в силе еще, только взгляд у него другой стал. Тусклый какой-то. На висках седина изморозью, а борода совсем белая.
— А Любава-то где? — спросил я их, как только огнищанин дверь за собой притворил.
И вдруг посуровел взгляд у Микулы. Глаза он отвел. И понял я, что случилось что-то нехорошее.
— Что?! — спросил я у Берисавы.
— Ты присядь, — засуетилась она, стала меня на лавку усаживать. — К очагу поближе. А я сейчас похлебки тебе горяченькой… небось, с дороги-то озяб? — Котел она на огонь поставила.
— Что с женой? — не смог я тревоги скрыть.
Покачал огнищанин головой и сказал тихо:
— Нету здесь Любавы. Больше года минуло, как нет ее… — и замолчал да носом засопел.
Отвернулся он. Смутился. Кулаком глаза вытирать начал.
— Вот ведь подлые, — сказал, извиняясь, — думал, что все вытекли. Остались еще, оказывается.
Я понял, что умру сейчас. Сердце, которое все это время бешено колотилось в груди, вдруг остановилось. Душно стало в землянке, словно из нее в единый миг весь воздух вышел. Поплыло все перед глазами. Осознал я, что упаду сейчас… и жизнь моя кончится. В руку левую прострелило. Ломотой жуткой пальцы скрючило…
— Да ты погоди парня стращать, — сквозь невыносимую боль услышал я голос Берисавы. — На тебя глядючи, незнамо что подумать можно. Жива же дочка наша?.. Жива. Так чего же ты зазря глаза себе до мозоли натираешь?
Отпускать меня предчувствие страшное стало, словно я волшебное слово услышал. Жива Любавушка моя, а значит, и я помирать еще погожу. И отхлынула, отступила боль. Чуть легче стало, будто из сердца занозу вынули.
— Что с ней? — смог спросить.
Помялся огнищанин, закашлялся, бороду свою пятерней огладил и сказал на меня не глядя:
— Под вечер они нагрянули. Мы как раз ужинать сели, а тут и они. И как только вышли на подворье наше, ума не приложу?
— Кто они?
— А я почем знаю? — вздохнул он. — По виду не нашенские. Не менее сотни их было, а может, и поболе даже. Первой Пургу стрелами истыкали. Ты Пургу-то помнишь?