— Нечего сказать, прекрасный парк, — вскричал Фабиан, — где водятся
такие гады! — и нагнулся, чтобы поднять камешек, намереваясь метнуть им в
этих веселых лягушек. Обе отпрыгнули в кусты и уставились на него
блестящими человечьими глазами. — Погодите же, погодите! — закричал
Фабиан, нацелился в одну из них и пустил камень.
— Невежа! С чего это он швыряет камнями в честных людей, которые в поте
лица своего трудятся в саду ради хлеба насущного, — заквакала прегадкая
маленькая старушонка, сидевшая у дороги.
— Идем, идем! — в ужасе забормотал Бальтазар, отлично видевший, как
лягушка превратилась в старуху. Глянув в кусты, он убедился, что и другая
лягушка стала маленьким старикашкой, который теперь усердно полол траву.
Перед домом расстилалась прекрасная большая лужайка, на которой паслись
оба единорога; в воздухе лились дивные аккорды.
— Видишь ли ты? Слышишь ли ты? — спросил Бальтазар.
— Я ничего не вижу, — отвечал Фабиан, — кроме двух маленьких пони,
которые щиплют траву, а в воздухе, надо полагать, слышатся звуки
развешанных где-нибудь эоловых арф.
Простая благородная архитектура одноэтажного сельского домика,
соразмерного в своих пропорциях, восхитила Бальтазара. Он потянул за
шнурок звонка; дверь тотчас растворилась, и друзей в качестве привратника
встретила высокая, похожая на страуса золотисто-желтая птица.
— Ты погляди, — обратился Фабиан к Бальтазару, — ты погляди только,
какая дурацкая ливрея! Ежели захочешь дать этому парню на водку, то где же
у него руки, чтобы сунуть монету в жилетный карман?
Он повернулся к страусу, ухватил его за блестящие мягкие перья,
распустившиеся на шее под клювом подобно пышному жабо, и сказал:
— Доложи о нас, дражайший приятель, господину доктору.
Но страус ничего, кроме «квиррр», не ответил и клюнул Фабиана в палец.
— Тьфу, черт! — вскричал Фабиан. — А паренек-то, пожалуй, и впрямь
проклятая птица!
Тут отворилась дверь во внутренние покои, и сам доктор вышел навстречу
друзьям: низенький, худенький, бледный человек! Маленькая бархатная
шапочка покрывала его голову, красивые волосы струились длинными прядями.
Длинный индийский хитон цвета охры и маленькие красные сапожки со шнурами,
отороченные — трудно было разобрать чем: то ли пестрым мехом, то ли
блестящим пухом какой-то птицы, — составляли его одеяние. Лицо отражало
само спокойствие, само благоволение, только казалось странным, что когда
станешь совсем близко и начнешь попристальнее в него вглядываться, то из
этого лица, как из стеклянного футляра, словно выглядывало еще другое
маленькое личико.