Друзья успели переговорить и условиться о многих вещах, когда воротился
Фабиан, сияя от радости.
— Сила, — сказал он, — сила, заключенная во фраке, выползшем из
черепаховой табакерки, прекрасно себя оправдала! Едва только я вошел к
ректору, он улыбнулся, весьма довольный. «Ага, — обратился он ко мне, —
ага! Я вижу, любезный Фабиан, что вы отступились от своего странного
заблуждения! Ну, горячие головы, подобные вам, легко вдаются в крайности!
Ваше начинание я никогда не объяснял религиозным изуверством, скорее ложно
понятым патриотизмом — склонностью к необычайному, которая покоится на
примерах героев древности. Да, вот это я понимаю! Какой прекрасный фрак!
Как хорошо сидит! Слава государству, слава всему свету, когда благородные
духом юноши носят фраки с так хорошо прилаженными рукавами и фалдами!
Храните верность, Фабиан, храните верность такой добродетели, такой
честности мыс лей, — вот откуда произрастает подлинное величие героев!»
Ректор обнял меня, и слезы выступили у него на глазах. Сам не зная как, я
вытащил из кармана маленькую черепаховую табакерку, из которой возник
фрак. «Разрешите», — сказал ректор, сложив пальцы, большой и указательный.
Я раскрыл табакерку, не зная, есть ли в ней табак. Ректор взял щепотку,
понюхал, схватил мою руку и крепко пожал ее, слезы текли у него по щекам;
глубоко растроганный, он сказал: «Благородный юноша! Славная понюшка! Все
прощено и забыто! Приходите сегодня ко мне обедать». Вы видите, друзья,
всем моим мукам пришел конец, и если нам удастся сегодня разрушить чары
Циннобера, — а иного и ожидать не приходится, — то и вы будете счастливы!
В освещенной сотнями свечей зале стоял крошка Циннобер в багряном
расшитом платье, при большой звезде Зелено-пятнистого тигра с двадцатью
пуговицами, — на боку шпага, шляпа с плюмажем под мышкой. Подле него —
прелестная Кандида в уборе невесты, во всем сиянии красоты и юности.
Циннобер держал ее руку, которую порою прижимал к губам, причем
преотвратительно скалил зубы и ухмылялся. И всякий раз щеки Кандиды
заливал горячий румянец, и она вперяла в малыша взор, исполненный самой
искренней любви. Смотреть на это было весьма страшно, и только ослепление,
в которое повергли всех чары Циннобера, было виной тому, что никто не
возмутился бесчестным обманом, не схватил маленького ведьменыша и не
швырнул его в камин. Вокруг этой пары в почтительном отдалении толпились
гости. Только князь Барсануф стоял рядом с Кандидой и бросал вокруг
многозначительные и благосклонные взгляды, на которые, впрочем, никто не
обращал особого внимания. Все взоры были устремлены на жениха и невесту,
все внимание обращено к устам Циннобера, который время от времени бормотал
какие-то невнятные слова, всякий раз исторгавшие у слушателей негромкое
«ах!» величайшего изумления.