В заключение прошу всех в России помолиться обо мне, начиная от святителей,
которых уже вся жизнь есть одна молитва. Прошу молитвы как у тех, которые
смиренно не веруют в силу молитв своих, так и у тех, которые не веруют вовсе в
молитву и даже не считают ее нужною: но как бы ни была бессильна и черства их
молитва, я прошу помолиться обо мне этой самой бессильной и черствой их
молитвой. Я же у Гроба Господнего буду молиться о всех моих соотечественниках,
не исключая из них ни единого; моя молитва будет так же бессильна и черства,
если святая небесная милость не превратит ее в то, чем должна быть наша
молитва.
1846, июль
Находясь в полном присутствии памяти и здравого рассудка, излагаю здесь мою
последнюю волю.
I. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные
признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни
находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали
биться… Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей
неразумной торопливости во всех делах, даже и в таком, как погребение, я
возвещаю это здесь в самом начале моего завещания, в надежде, что, может быть,
посмертный голос мой напомнит вообще об осмотрительности. Предать же тело мое
земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся
прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманием к гниющей персти,
которая уже не моя: он поклонится червям, ее грызущим; прошу лучше помолиться
покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня
простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба.
II. Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком
пустяке, христианина недостойном. Кому же из близких моих я был действительно
дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет он его в самом себе своей
неколебимой твердостью в жизненном деле, бодреньем и освеженьем всех вокруг
себя. Кто после моей смерти вырастет выше духом, нежели как был при жизни моей,
тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и сим только
воздвигнет мне памятник. Потому что и я, как ни был сам по себе слаб и
ничтожен, всегда ободрял друзей моих, и никто из тех, кто сходился поближе со
мной в последнее время, никто из них, в минуты своей тоски и печали, не видал
на мне унылого вида, хотя и тяжки бывали мои собственные минуты, и тосковал я
не меньше других — пускай же об этом вспомнит всяк из них после моей смерти,
сообразя все слова, мной ему сказанные, и перечтя все письма, к нему писанные
за год перед сим.