По-моему, все нынешние обстоятельства как бы нарочно обстановились так,
чтобы сделать появление «Одиссеи» почти необходимым в настоящее время: в
литературе, как и во всем, — охлаждение. Как очаровываться, так и
разочаровываться устали и перестали. Даже эти судорожные, больные произведения
века, с примесью всяких непереварившихся идей, нанесенных политическими и
прочими броженьями, стали значительно упадать: только одни задние чтецы,
привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают, не
замечая в простодушии, что козлы, их предводившие, давно уже остановились в
раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои. Словом, именно то
время, когда слишком важно появленье произведенья стройного во всех частях
своих, которое изображало бы жизнь с отчетливостью изумительной и от которого
повевало бы спокойствием и простотой почти младенческой.
«Одиссея» произведет у нас влияние, как вообще на всех,
так и отдельно на каждого.
Рассмотрим то влияние, которое она может у нас произвести вообще
на всех. «Одиссея» есть именно то произведение, в котором
заключились все нужные условия, дабы сделать ее чтением всеобщим и народным.
Она соединяет всю увлекательность сказки и всю простую правду человеческого
похождения, имеющего равную заманчивость для всякого человека, кто бы он ни
был. Дворянин, мещанин, купец, грамотей и неграмотей, рядовой солдат, лакей,
ребенок обоего пола, начиная с того возраста, когда ребенок начинает любить
сказку, ее прочитают и выслушают без скуки. Обстоятельство слишком важное,
особенно, если примем в соображение то, что «Одиссея» есть вместе с тем самое
нравственнейшее произведение[42] и что
единственно затем и предпринята древним поэтом, чтобы в живых образах начертать
законы действий тогдашнему человеку.
Греческое многобожие не соблазнит нашего народа. Народ наш умен: он
растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников. Он здесь
увидит только доказательство того, как трудно человеку самому, без пророков и
без откровения свыше, дойти до того, чтобы узнать Бога в истинном виде, и в
каких нелепых видах станет он представлять себе лик Его, раздробивши единство и
единосилие на множество образов и сил. Он даже не посмеется над тогдашними
язычниками, признав их ни в чем не виноватыми: пророки им не говорили, Христос
тогда не родился, апостолов не было. Нет, народ наш скорей почешет у себя в
затылке, почувствовав то, что он, зная Бога в Его истинном виде, имея в руках
уже письменный закон Его, имея даже истолкователей закона в отцах духовных,
молится ленивее и выполняет долг свой хуже древнего язычника. Народ смекнет,
почему та же верховная сила помогала и язычнику за его добрую жизнь и усердную
молитву, несмотря на то, что он, по невежеству, взывал к ней в образе
Посейдонов, Кронионов, Гефестов, Гелиосов, Киприд и всей вереницы, которую
наплело играющее воображение греков. Словом, многобожие оставит он в сторону, а
извлечет из «Одиссеи» то, что ему следует из нее извлечь, — то, что ощутительно
в ней видимо всем, что легло в дух ее содержания и для чего написана сама
«Одиссея», то есть, что человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед,
что нужно с ними бороться, — для того и жизнь дана человеку, — что ни в каком
случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и
тяжелую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым
внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву Богу,
которую в минуты бедствий совершает всякий человек, даже не имеющий никакого
понятия о Боге. Вот то