Не думайте, чтобы легко было изъясниться с людьми во время переходного
состоянья душевного, когда, по воле Бога, начнется переработка в собственной
природе человека. Я это знаю и отчасти даже испытал сам. Мои сочиненья тоже
связались чудным образом с моей душой и моим внутренним воспитаньем. В
продолжение более шести лет я ничего не мог работать для света. Вся работа
производилась во мне и собственно для меня. А существовал я дотоле, — не
позабудьте, — единственно доходами с моих сочинений. Все почти знали, что я
нуждался, но были уверены, что это происходит от собственного моего упрямства,
что мне стоит только присесть да написать небольшую вещь, чтобы получить
большие деньги; а я не в силах был произвести ни одной строки, и когда,
послушавшись совета одного неразумного человека, вздумал было заставить себя
насильно написать кое-какие статейки для журнала, это было мне в такой степени
трудно, что ныла моя голова, болели все чувства, я марал и раздирал страницы, и
после двух, трех месяцев таковой пытки так расстроил здоровье, которое и без
того было плохо, что слег в постель, а присоединившиеся к тому недуги
нервические и, наконец, недуги от неуменья изъяснить никому в свете своего
положения до того меня изнурили, что был я уже на краю гроба. И два раза
случилось почти то же. Один раз, в прибавление ко всему этому, я очутился в
городе, где не было почти ни души мне близкой, без всяких средств, рискуя
умереть не только от болезни и страданий душевных, но даже от голода. Это было
уже давно тому. Спасен я был государем.[143]
Нежданно ко мне пришла от него помощь. Услышал ли он сердцем, что бедный
подданный его на своем неслужащем и незаметном поприще помышлял сослужить ему
такую же честную службу, какую сослужили ему другие на своих служащих и
заметных поприщах, или это было просто обычное движенье милости его. Но эта
помощь меня подняла вдруг. Мне было приятно в эту минуту быть обязану ему, а не
кому-либо другому. К причинам, побудившим взяться с новою силою за труд,
присоединилась еще и мысль, если удостоит меня Бог сделаться, точно, человеком
близким для многих людей и достойным, точно, любви всех тех, которых люблю, —
сказать им: «Не забывайте же, меня бы не было, может быть, на свете, если б не
государь». Вот каковы бывают положения. В прибавленье скажу вам, что в это же
самое время я должен был слышать обвиненья в эгоизме: многие не могли мне
простить моего неучастия в разных делах[144],
которые они затевали, по их мненью, для блага общего. Слова мои, что я не могу
писать и не должен работать ни для каких журналов и альманахов, принимались за
выдумку. Самая жизнь моя, которую я вел в чужих краях, приписана была
сибаритскому желанию наслаждаться красотами Италии. Я не мог даже изъяснить
никому из самых близких моих друзей, что, кроме нездоровья, мне нужно было
временное отдаление от них самих, затем именно, чтобы не попасть в фальшивые
отношения с ними и не нанести им же неприятностей, — я даже этого не мог
объяснить. Я слышал сам, что мое душевное состояние до того сделалось странно,
что ни одному человеку в мире не мог бы я рассказать его понятно. Силясь
открыть хотя бы одну часть себя, я видел тут же перед моими глазами, как моими
же словами туманил и кружил голову слушавшему меня человеку, и горько
раскаивался за одно даже желанье быть откровенным. Клянусь, бывают так трудны
положенья, что их можно уподобить только положенью того человека, который
находится в летаргическом сне, который видит сам, как его погребают живого, и
не может даже пошевельнуть пальцем и подать знака, что он еще жив. Нет, храни
Бог в эти минуты переходного состоянья душевного пробовать объяснять себя
какому-нибудь человеку; нужно бежать к одному Богу, и ни к кому более. Против
меня стали несправедливы многие, даже близкие мне люди, и были в то же время
совсем невиноваты; я бы сам сделал то же, находясь на их месте.