Бокал облегченного кларета скрасил терзания души.
— Пудинг? — предложил содержатель траттории, чернявый хитрец Этьен Кормило.
Никто не верил, что фамилия у Этьена настоящая. Вигилла тоже не верила, пока однажды не навела справки по служебным каналам. Оказалось, чистая правда: чернявый происходил из древнего рода Рапунцельских кормчих, от самого Люберета Тяжкое Кормило, проведшего фрегат «Паладин» сквозь рифы и отмели Буйнакца. Выяснилось также, что Этьен подвергнут остракизму старейшинами рода за предательство традиций.
Предательства такого свойства радовали Анри: кормчие ее интересовали мало, а кормильцы — более чем.
— Ты убьешь меня, Этьен. «Дед Кальвадо»?
— Двойной!
— С темным сиропом?
— И с ореховой стружкой.
— Негодяй ты. Мерзкий соблазнитель. Губитель талий. Давай неси свой пудинг…
— Как именно? В лаковой тарели? В серебряном судке? Горящим синим пламенем?
— Быстро!!!
Лошак недовольно крякнул, когда хозяйка после трапезы взгромоздилась ему на спину. Пришлось намекнуть при помощи пяток, что труд облагораживает, а время не терпит.
Гиббус внял и зашевелил копытами.
Вскоре он мирно объедал чертополох на обочине Фалбальского тракта, возле частного лабилектория «Миманс». Здесь Анри задержалась, разыскивая верховного лабилектора, иначе чтеца по губам, Эраста Драммона. Помнится, впервые оказавшись в «Мимансе», вигилла была поражена обилием чудаков — гримасничая, корча жуткие рожи, они походили на людей, одержимых легионами бесов. Одни растягивали рот до ушей, другие сжимали его в «курячью гузку», третьи волнами гоняли по лбу морщины, четвертые катали желваки не только на скулах, но и в самых неподходящих местах… Лица лабилекторов напоминали посмертные маски висельников, которыми увешивал стены мастерской бесноватый живописец Адольф Пельцлер, работая над «Оргией безумцев».
А какофония издаваемых ими звуков, от скрежета ржавых петель до мышиного писка? Случайного человека это могло испугать до смерти.
Позже выяснилось, что опытный лабилектор не просто следит за чужой артикуляцией, переводя увиденное в слова. Мастер буквально влезал в шкуру объекта, копируя мимику, повадки, манеру речи, звучание голоса, наконец, в мельчайших подробностях. Эраст частенько смешил Анри, гуляя с ней в толпе и мгновенно подхватывая на лету любую интонацию, произношение или акцент. Его считали своим горцы-малабры, с их гортанным клекотом, вспыльчивые, упирающие на «о» анхуэсцы, картавые фламбарды, говорящие в нос жуайезы…
Его считали своим все.
«Поймав чушку» — одно из самых приличных выражений на жаргоне губных чтецов, — великолепный Эраст продолжал диктовать чужую речь, даже если объект поворачивался к нему спиной. Ни капельки не маг-телепатор, Эраст угадывал мысли объекта — не текстовую конспектуру, а состояния и настроения, тональность души, палитру чувств. Вот и сейчас, получив от Анри заветный клубочек с копией записей обсервера, он уселся, скрестив ноги, и принялся сматывать клубок на заговоренную шпульку. Черты Драммона, от природы невыразительные, исказились целой серией первичных набросков. Так перебирает струны виртуоз-лютнист: проверяя настройку, от ряда диссонансных аккордов переходя к пронзительно-грустной теме — и внезапно разражаясь бравурным маршем.