Тени гостей в нефах поражают воображение.
Чтобы описать их, надо быть трубадуром или умалишенным.
— …в войне и мире, преступлении и наказании, названные и безымянные…
— Как тебя зовут? — внезапно спрашивает жених.
— Забыл мое имя? — смеешься ты в ответ и вдруг понимаешь, что имя жениха выветрилось из памяти. Так века выветривают камень скалы, покрывая мощную твердыню язвами и оспинами. Карл, Кристофер, Коннор, Конан, Кеннет… Барон? баронет? граф, маркиз, эсквайр?.. квиз? виг?! или вообще гвардейский офицер?..
На хорах взмывают голоса певчих, бесполых мальчиков, похожих на гениев воздуха. Вместо свадебного гимна они поют арию Терцини из трагедии Заря»:
Я жил в тени имен. В тени великих, Прекрасных, благороднейших имен. От их лучей в глазах плясали блики…
Венчание продолжается. Тебе это даже нравится. Храм становится черно-белым.
В предчувствии движения племен, Разломов тверди и кончины мира…
Проснувшись, ты долго лежишь, глядя в потолок. Знакомая спальня. После смерти тетушки Эсфири выяснилось, что свой домик она завещала дальней родственнице Генриэтте Куколь. «Кукольный домик», как грустно пошутил боевой маг Просперо, расписываясь под завещанием в присутствии нотариуса.
Сон был вещий.
Но сейчас тебе не хочется разгадывать его смысл.
И замуж тоже не хочется.
Хотя барон — завидный кавалер.
***
Утром выходного дня столица напоминала пустыню. Население отсыпалось после трудовых будней. Оставалось лишь завидовать сонному, храпящему, сопящему, укрытому теплыми одеялами населению.
Зависть была вялой и скучной, как уж в тени забора.
Копытца лошака звонко цокали по брусчатке улицы XCVII-гo Воссоединения. Звук горохом отскакивал от серо-желтого кирпича фасадов и шел гулять рикошетом — двойным, тройным, от стены к стене, из конца в конец. Импровизированный бомбулюм бодрил, прогоняя остатки сна.
Анри даже начала подпевать что-то энергичное, в духе военных маршей.
Лошак вольностей хозяйки не одобрил. Моргнул умным глазом, затанцевал на месте, прядая длиннющими ушами. Ему хотелось обратно в стойло, к охапке душистого сена. К мнению лошака, подаренного вигилле Просперо Кольрауном в благодарность за участие, стоило прислушаться. Особенно когда глаза животного наливались янтарной желтизной, как сейчас. Впрочем, полыхни взгляд Гиббуса кроваво-алым, вигилла не замедлила бы внять предостережению. А янтарь можно и проигнорировать.
— Шевелись, Гиб.
Зрачки лошака сузились, сделавшись вертикальными. Два муравья, или, верней сказать, парочка Муравьиных Лордов, навеки утонувших в коварном янтаре.
— Шевелись, говорю. Заметут нам след, отдам тебя Месропу. Пусть съест за ужином.