Грохочущий танк вырос перед траншеей совсем рядом.
Франц Яунзен выругался, швырнул ему под гусеницу связку гранат. Но докинуть не хватило сил — она разорвалась раньше, чем танк наехал на связку. Вслед полетело еще несколько гранат.
Но танк уже вполз на окоп и стал крутиться над ним, работая только одним сцеплением. Оборванная гусеница, проволочившаяся за машиной, свесилась внутрь окопа и с минуту молотила все живое, как гигантский цеп.
И вдруг русское «урра-а!» раздалось над головами егерей. Это автоматчики спрыгнули с танковых башен, рванулись в траншеи. Появление их было неожиданным. Суматошные выстрелы захлопали вразброд.
— Куда? — закричал фон Герделер. — Стой!..
Из дота, дергая затворы шмайсеров, выскочили эсэсовцы. Один из них оттолкнул от пулемета пожилого фельдфебеля, сам прильнул к прицелу.
— Стой!., стой! — орал оберст и, как простой солдат, лихорадочно кидал гранаты.
Но было уже поздно: русские ворвались в окоп; началась схватка. И те, кто уже испытал на себе натиск войск Карельского фронта, давя друг друга, бросились в запасные ходы сообщения.
Бросились, увлекая за собой одиночек, решивших вступить в борьбу, и одним из таких одиночек был Пауль Нишец. Пробегая по окопу, он мельком успел заметить фон Герделера: инструктор стоял в офицерской ячейке и деловито опустошал обойму своего пистолета. Он стрелял в два приема: одна пуля — в русского (не наступай!), другая — в егеря (не отступай!).
Когда же ефрейтор вырвался из гущи боя, он долго бежал ломаными зигзагами, ложился, снова вскакивал, полз и спотыкался, не чувствуя боли падения. Его остановил лейтенант Вальдер, спросил плачуще:
— Нишец, и — вы? И — вы?.. Старый, солдат, ах!..
Ефрейтор остановился, посмотрел назад. Траншеи были уже в руках русских, и только на бруствере еще отбивались эсэсовцы.
Дорога в Петсамо
Скоро — бой!..
Бой скоро, но в клубе губы Тюва, начиная с вечера, не переставала играть радиола, автоматически сбрасывая с диска одну за другой заигранные пластинки. Девушки — зенитчицы, санитарки, коки, связистки, писари — сидели рядком на скамейках, расставленных вдоль стен, и обмахивались платочками, над кружевами которых они немало потрудились в долгие полярные ночи.
«Ух, как жарко!» — мелькали платочки, и матросы, готовые идти сегодня в полночный бой, протягивали девушкам руки, просили:
— Ну, еще один вальс?
— Ой, не могу, устала!
— А я вас очень прошу!
— Ну, если так; то — пожалуй…
Мордвинов танцевать почему-то стеснялся и долго сидел в углу, возле помоста сцены, наблюдая за парами. Он понимал, что это не совсем удобно сидеть вот так, никого не приглашая, только смотреть на других. Но лейтенант не уходил из своего уютного угла: под музыку вальсов, кадрилей и полек думалось как-то особенно легко, музыка словно приподнимала его. И то необъяснимое состояние громадной любви и нежности к людям, какое однажды уже испытывал Мордвинов еще курсантом, снова беспричинно охватило его. Это казалось тем более странно, что сегодня он поведет этих людей на вражеский берег, заставит их бежать за собой под огнем.