Давая фору в похоти макакам,
Не пачкай грязью имя Аполлона,
Смени патрона, называйся Каком
[22].
И все они — хорошенькая барышня на выданье, низкий негодяй, претендующий на ее руку и сердце, и дядюшка-мясник, не то что снедаемый, а дочиста обглоданный ревностью, непомерной, как он сам и все в нем, — казались бы не столько живыми людьми, сколько персонажами Лопе или Тирсо, если бы не одно обстоятельство: театр обретает успех, когда отражает творящееся на улице, ну, и улица, в свою очередь, нередко подражает увиденному на театре. А в том живописно-увлекательном, полном бурном страстей театре, коему смело уподоблю свою эпоху, мы, испанцы, ломали иной раз комедию, а порой переживали истинную трагедию.
— Ну уж этот возражать наверняка не станет, — пробормотал дон Франсиско.
Алатристе, который, сощурясь с отсутствующим видом, разглядывал Москателя, полуобернулся к поэту:
— Против чего возражать?
— А то вы не понимаете! Против того, чтобы улетучиться, узнав, что топчет королевский выпас.
Комментарий капитана свелся к негромкому хмыканью. На другой стороне аллеи блистала рас шитая пелерина французского покроя, горели киноварью чулки и перо на шляпе, сверкала на солнце длиннющая шпага с массивной рукоятью и вычурной гардой — окостенелый от нелепой важности и сознания своей значительности Москатель продолжал жечь нас взглядом. Племянница в наброшенной на темноволосую головку мантилье, с золотым распятием на груди сидела в коляске, занимая все сиденье своим кринолином.
— Вы не станете отрицать, — прозвучал вдруг рядом чей-то голос, — что она очень мила.
Мы обернулись. Неслышно подошедший сзади Допито де Вега улыбался нам, сунув руки за ременный пояс со шпагой, перебросив вдвое сложенный плащ через плечо, по-солдатски слегка сбив шляпу на затылок, чтобы не задеть повязку, все еще белевшую на лбу. Томный взор его был устремлен на племянницу Москателя.
— Только не говорите мне, ради всего святого, — воскликнул дон Франсиско, — что это она.
— Она и есть.
При этих словах даже Алатристе внимательно оглядел сына Лопе.
— А как относится к вашему ухаживанию дон Гонсало Москатель? — осведомился Кеведо.
— Да плохо относится, — с горечью ответил юноша. — Утверждает, что его честь превыше всего и прочая и прочая… Хотя пол-Мадрида знает, сколько он уворовывает на поставках мяса. Тем не менее твердит про честь и не поперхнется. Сами можете себе представить — предки, герб, родословная… Старая и нудная песня.
— Ну, если вспомнить, кто он сам и какая слав; идет о нем, этот самый Москатель высоко занесся.