– ё…! – вырывается у Орокьеты, но он вовремя закрывает рот.
– Он как будто не видел сигнала с «Бюсан-тора», – растерянно произносит юный Ортис.
– Да как же он мог не увидеть… Командир «Антильи» сглатывает слюну. Ему вдруг становится невыносимо жарко в кафтане, и он боится, что это заметят. С наветренной стороны одинокий англичанин по-прежнему движется курсом на зюйд. Он уже почти на траверзе «Антильи», и когда Орокьета спрашивает, не вмазать ли ему, как это сделал «Нептуно», де ла Роча качает головой. Он на пределе досягаемости, да и нет смысла.
– Запишите все подробно, Ортис. Полученные сигналы и точное время их поступления.
Орокьета бросает на командира одобрительный взгляд. Он не говорит ничего, но де ла Роча знает, о чем думает его капитан-лейтенант: вот это правильно, лучше прикрыть свою задницу перед военными судьями. Потому что, когда все это кончится, наверняка будет назначен не один трибунал.
– Вон он, этот англичанин.
Наблюдая за одиночкой, который на всех парусах идет вдоль эскадры противника, торопясь вступить в бой, капитан восхищен. Или завидует. Он представляет себе, как английский капитан, которого рассвет застал вдали от своих, делает все возможное, чтобы поскорее присоединиться к товарищам, стыдясь того, что вступит в бой с опозданием. И как жаль, с горечью думает де ла Роча, что нельзя порою ненадолго становиться англичанином. Эти мерзавцы, каждый из них, вступают в бой, думая прежде всего о том, как уничтожить врага, а испанец и француз делают это из страха нарушить устав, из боязни адмиральского гнева, заранее придумывая, чем и как потом оправдаться перед трибуналом. Но что тут поделаешь. В конце концов, хотя устав и велит вступать в бой и так далее, он также и запрещает командирам действовать по своему разумению, предоставляя решать за них начальникам подразделений, состоящих из трех-четырех кораблей. В данном случае – Дюмануару. Так что, с одной стороны, де ла Роча успокаивается: он действует по уставу. А с другой, думая о друзьях, сражающихся там, позади, он чувствует, что внутри все так и закипает. Будь проклята моя кровь. Испания, несуразная, хаотичная. Потом он отгоняет эти мысли (ни к чему хорошему они не приведут, если ты командир семидесятичетырехпушеч-ного корабля), подходит к фальшборту шканцев и сквозь чащу реев и снастей, над палубой, с которой десятки людей, ожидающих его решения, смотрят на него так, как смотрели бы на господа бога (если бы они знали, думает он, внутренне содрогаясь), направляет подзорную трубу на двухъярусные кормовые галереи «Нептуно», идущего впереди со своими ялами и шлюпками на буксире, в сотне саженей от бушприта «Антильи». Над гакабортом он различает худую фигуру Кайетано Вальдеса, окруженного офицерами. Вальдес тоже смотрит в подзорную трубу – назад, туда, где «Антилья», где «Форми-дабль», или туда, где идет бой. Ему, прослужившему дольше всех и носящему самое высокое звание среди всех испанских капитанов передовой группировки, адмирал Гравина тоже рекомендовал быть послушным и скрупулезно точным, выполняя приказы французов: Кайетано, пожалуйста, крайняя деликатность, а больше я тебе ничего не скажу. Capisci