Она внимательно прочитала протокол и подписала его. Люсин сложил бумаги в портфель и позвонил к себе с номер:
– Хочу пригласить вас к нам, Виктор Михайлович. Зайдите, пожалуйста.
Когда Михайлов пришел, Люсин еще раз объяснил им обоим, какой помощи он от них ждет.
– Сразу же после обеда вы, Женевьева Александровна, можете вернуться к своим обязанностям. Вы же, Виктор Михайлович… – Люсин на минуту задумался, – тоже делайте что хотите! – Он рассмеялся. – Можете вернуться в Москву вместе с Женевьевой Александровной. Ежели, паче чаяния, вы мне понадобитесь, я вызову вас по телефону. А сейчас, – он зачем-то взглянул на часы, – мы начнем нашу совместную операцию и разойдемся по своим номерам.
Попрощавшись с Женевьевой, они вышли в коридор и, кивнув друг другу, расстались.
Возвратясь к себе, Люсин сразу же позвонил одному из встретивших его коллег и дал самые точные инструкции.
– В случае чего сразу же поставьте меня в известность, – сказал он, заканчивая разговор. – Пожалуйста… Наконец, еще одно. Нужно разузнать в Эрмитаже, нет ли у них в хранилище так называемого мальтийского жезла… Да, запишите, пожалуйста. Мальтийский жезл – жезл великого магистра Мальтийского ордена, который был пожалован Александру Первому. Вот, кажется, и все… А я подамся до дому… Что-нибудь через часик. Только перекушу малость.
Он быстро собрал бумаги в портфель и со спокойным сердцем пошел к лифту. За соблюдением договора, заключенного в номере Женевьевы, отныне следили вполне надежные товарищи. Можно было заняться яйцами и ветчиной в крохотном белом буфете на двенадцатом этаже.
«При всех обстоятельствах я их опережу… О чем бы они ни договорились потом, это уже не будет иметь значения. Если же они попробуют… Что ж, так будет даже лучше, по крайней мере, все прояснится. Я-то ведь об этом узнаю…»
Уже потом, когда с трудом втиснулся – пришлось подобрать ноги – в кресло «ТУ-104А», Люсин мысленно проанализировал последние события.
Пожалуй, все было правильно. Он не сделал ошибки. Теперь, когда неразгаданными оставались именно те вечерние часы, от девятнадцати до одиннадцати, все обретало совершенно иной смысл. Даже первоначальный след, который пока так никуда и не привел, выглядел совершенно иначе: цементные кучи, застарелая желтая вода в глиняной луже, прошлогодние ольховые листья под ногами – все это по-другому виделось в вечернем остывающем свете. Солнце кануло за темной зубчатой каймой леса. Холодные полосы тумана поползли меж стволов. Мягче сделалась окаменевшая глина, а на травы пала роса… Темная тень человека, идущего извилистой тропкой сквозь черный ольшаник, контуры веток на фоне заметной еще синевы… Все менялось в вечернем свете, даже психологические оттенки неизвестных пока поступков. Таяла определенность; дрожа, растворялась в ночи изначальная простота, которая, как правило, лежит в основе человеческой низости.