Она молчит – не подступишься.
– Не побоялась, значит, ни немцев, ни нас.
– Дети ж мои тут, у моей матери в деревне. Еще в марте их у немца отбили… Где мои дети, там и я должна быть…
– До войны он привлекался? – спрашивает ее Голышко. Он ясен и строг и не верит ей, считает – она прислана немцами.
– Надо будет вам обратно идти, – вдруг говорит молчавший майор Курашов. – Непонятно разве?
Она, глубоко вздохнув, кутается в платок и встает.
* * *
– Хоть бы вы, товарищ командир, арестовали ее хорошенько! – весело говорит Голышко толстогубая девка из группы поджидавших у крыльца.
Анциферова в сером платке на плечах, в черных полуботинках на венском каблуке уходит домой в деревню Виданы.
– Вам что, легче б с этого стало?
– А то что ж, – утвердительно быстро произносит толстогубая, косясь куда-то в сторону через плечо себе.
Голышко разъясняет, хотя и сам он сомневается, так ли это: Анциферова, мол, за мужа не в ответе. Долговязая женщина в немецких сапогах, слушая его, кивает.
– Правильно! Пра-ильно, – на разные лады подтверждает она недоверчиво.
Деревня, в которой мы стоим, отбита у немцев еще зимой, в марте. Уцелело в ней не больше трети изб. Это все, что удалось спасти от пожара. Живет здесь полуколхозный-полугородской люд – до войны почти в каждой семье кто-нибудь работал в Ржеве. Теперь в уцелевших домах и банях настилают солому на пол. Спят вповалку. Тут же возле себя держат мешки с зерном, узлы с барахлишком.
Хозяин дома, где я ночую, старик Петр Тихонович недоволен:
– Набились. Как вши на гашнике.
Его жена, Анна Прохоровна, относится к своим погорельцам куда терпеливее:
– Что ж теперь делать. Надо какой-никакой выход находить.
К ее обычным заботам на огороде и по дому прибавились новые, и в этой теснотище ей надо приноровиться, чтоб еще и людям помочь: то картошки наварить, то одежонку, полусгнившую в ямах, перетряхнуть и обсушить.
– Ето сделаешь и ето, – объясняет она мне, – и все дела!
Прошлым летом, когда началась война, старика ее забирали на оборонные работы под Смоленск.
– Мы копали окопы, а самолеты его тут безобразничать стали очень, – рассказывал он. – Наши отступали, дошли до нас. «Как вы безоружные, беззащитные, идите домой». Тут такая погода пошла, самолетам нельзя было распространиться… И нашим полегше стало отступать.
Он уже два раза рассказывал мне это. И оба раза присутствовавшая тут же Анна Прохоровна стояла неподвижно, сложив на животе руки, и взгляд ее, обычно легкий, заволакивало угрюмой тоской.
Старик доходил до этого места и – стоп. Тут и весь рассказ его.