Брюс поджигает косяк и спрашивает, чем я занимаюсь, что у меня творится, повторяет, что ему жаль. Я рассказываю про чтения, приемы, что Сэм спала с редактором «Пэрис-ревью», который приезжал из Нью-Йорка на Издательский уикенд, что Мэдисон побрила голову и Клорис решила, что Мэдисон проходила химиотерапию. Клорис отослала свои рассказы знакомым редакторам в «Эсквайр», «Нью-Йоркер» и «Харперс», и все просто офигели. Брюс просит передать Крейгу, чтоб вернул гитарный чехол. Спрашивает, не собираюсь ли я к родителям в Ист-Хэмптон. Семинар почти закончился, говорю я, скоро сентябрь, так что не вижу смысла.
Год назад мы с Брюсом жили в Кэмдене и ходили на семинар вместе. В то лето мы купались по ночам в озере Пэррин, в то лето Брюс расписал мне дверь текстом песни из «Девчачьей узловой»[1]: мне было смешно всякий раз, когда он ее пел, — не потому, что песня смешная, а потому, что он так пел: лицо суровое, но совершенно придурковатое. В то лето мы ездили в Саратогу, видели «Машинки»[2], а в конце августа — Брайана Метро. Пьяное, ночное, теплое, озерное лето. Не виданная мною картина: мои ледяные руки скользят по его гладкой, мокрой спине.
Ласкай себя, говорит Брюс, прямо сейчас, у телефона. В доме тишина. Я отгоняю комара.
— Я не могу себя ласкать. — С трубкой в руке я медленно сползаю на пол.
— Круто быть богатым.
— Брюс, — говорю я. — Брюс.
Он спрашивает о прошлом лете. Говорит про Саратогу, озеро, ночь в питтсфилдском баре — я ее не помню.
Я молчу.
— Ты меня слышишь?
— Да, — шепчу я.
— Связь, так сказать, нормальная?
Я разглядываю рисунок: чашка капучино, из нее пена лезет, а внизу черные буквы, одно слово: будущее.
— Расслабься, — вздыхает наконец Брюс.
Мы прощаемся, я иду к себе, переодеваюсь. В семь меня забирает Рейнольдс, мы едем в китайский ресторанчик на окраине Кэмдена, и Рейнольдс приглушает радио, едва я сообщаю, что звонил Брюс.
— Он знает? — спрашивает Рейнольдс, и я молчу. Сегодня за обедом выяснилось, что Рейнольдс теперь окучивает девочку из колледжа, Брэнди зовут. В голове — сплошной Роберт на плоту, где-то в Аризоне, как он смотрит на фотку Лорен — а может, не смотрит. Я качаю головой, и Рейнольдс прибавляет громкость. Гляжу в окно. Скоро осень, 1982 год.
— Год прошел, — объявляет Рэймонд. — Ровно.
Была надежда, что никто не вспомнит, но чем дальше, тем яснее становилось: кто-нибудь что-нибудь скажет. Просто неожиданно, что Рэймонд. Мы сидим вчетвером у Марио: итальянский ресторанчик в Вествуд-Виллидж, четверг, конец августа. Занятия только в октябре, но сразу видно, что лето уходит, ушло. Делать особо нечего. Тусовка в Бель-Эйр, куда всем, в общем, неохота. Никаких концертов. На свидания никто не бегает. По-моему, кроме Рэймонда, вообще никто ни с кем не встречается. Так что мы вчетвером — Рэймонд, Грэм, Дирк и я — решили поужинать. До меня не сразу доходит, что «ровно» год, но на стоянке по соседству от ресторана я чуть не давлю перекати-поле — оно под колеса шмыгает — и паркуюсь, сижу в машине, вдруг вспомнив, что сегодня за день, очень медленно, очень осторожно иду к ресторану и у дверей торможу, разглядывая меню под стеклом. Все уже приехали. Друг с другом особо не разговаривают. Я пытаюсь поддержать беседу, какая есть: новый клип «Фиксе»