– Да перестань хныкать! Что стряслось? Отчего ты пришел в такую отчаянность?
– Не стало мне житья в Вернеке, все надо мной смеются и издеваются…
– Кто же над тобой смеется?
– Да все! В родном доме проходу не дают. Вчера вечером отец прибил меня и обругал непотребными словами за то будто бы, что я путаюсь с мужчинами. А я не то что с мужчинами, а и с женщинами-то дела не имел, хоть мне и пошел уже двадцать третий год. Во грехе любострастия я покуда не повинен.
Гуттен выпрямился в седле и сурово сказал:
– Я тоже. Однако ничего зазорного для себя в этом не вижу.
– То вы, сударь, а то мои односельчане, которые за человека меня не считают, раз я не спал с женщиной.
– Кто сказал, что хранить целомудрие до брака надлежит только девицам? – тоном проповедника отрезал Филипп.
– Как я счастлив услышать от вас такие слова! – возликовал Франц, утирая слезу. – Ах, если бы все были такими!.. Итак, ваша милость, вы позволяете следовать за вами? Я умею стряпать и шить, держусь в седле не хуже рейтара и стреляю из арбалета без промаха. Я пригожусь вам, вот увидите, а платить мне не надо. Спать могу хоть на голой земле. Уделите от своих щедрот ломоть хлеба, тем я и сыт буду.
Гуттен глядел на него, раздумывая: «Мне и в самом деле понадобится слуга, а он обойдется мне дешево».
И он, коря себя за то, что пользуется безвыходным положением Франца, все-таки решил взять его к себе на службу.
Они прибыли в Севилью первого марта 1534 года, за десять дней до назначенного срока, ибо, как сказал Франц, «всегда лучше поспешить, чем опоздать».
– Мой брат, епископ Мориц, любит повторять: «Точность – вежливость королей».
– Так чудненько быть точным, сударь, – поддакнул Франц.
– Я уже просил тебя, – строго заметил ему Филипп, – воздерживаться от твоих излюбленных словечек вроде «чудненько», «славненько», «миленько». Мужчинам не подобает сюсюкать. И незачем устраивать у себя на лбу такой кок – ты похож на попугая.
– Ах, сударь, – с наигранным ужасом отвечал Франц, – боюсь, что не убедил вас в том, что мы с доктором Фаустом безгрешны и чисты.
Когда они подъехали к Хиральде [5], Гуттен был мрачнее тучи. Как ни старался доказать ему Франц, что порок глубоко чужд ему, что злые сплетни распускает про него Камерариус, сам делавший ему нескромные предложения и получивший решительный отпор, вся его повадка доказывала обратное; по приезде же в Испанию начались и настоящие неприятности, ибо его оруженосец беспрестанно становился жертвой бесконечных насмешек, грубых шуток и нескромных вопросов. В этой стране «богомерзкое извращение» каралось смертью, и Филипп еще не позабыл, какое зрелище открылось ему в Толедо: на крепостной стене вниз головой висели шестеро казненных.