Узнав о столь опасном умысле Зубарева, Елизавета сразу лишилась сна, веселости и аппетита. И тотчас – высочайшее повеление: немедленно переправить Ивана в Шлиссельбург к вечному заточению в крепости. Сержант лейб-компании Савин вывез его в глухую ночь тайно от отца.
В Шлиссельбурге надзор за Иваном поручался капитану Шубину. В инструкции, между прочим, говорилось: «Кроме вас и прапорщика, в ту казарму никому не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог. Вам в команде вашей отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертной казнью, коли кто скажет».
«Узнику без имени» было в это время шестнадцать лет.
Шлиссельбургский каземат, где сидел Иван, узкий, длинный, пол каменный, стекла единственного окна закрашены белой краской. Кровать, ширма, стол, скамья, табуретки. В переднем углу образ богоматери, пред ним лампадка. На полке груда церковных книг в кожаных переплетах. Каземат плохо проветривался, солнце здесь никогда не бывает, затхлый полумрак, холодная сырость.
Узник среднего роста, тонок, волосы длинные, лицо необычайно бело, болезненно, нос большой, глаза окружены нехорошими тенями, в них временами гнев, но чаще они задумчивы. Кафтан, камзол, штаны грубого синего сукна, чулки темные, башмаки с пряжками, на каблуках подковы.
3
Идут годы. Наступает 1759 год. Узнику девятнадцать лет. Ежегодно на рождество и пасху к нему приходит священник, служит молебен. Узник прикладывается ко кресту, вопрошает с жаром:
– Скажи, отец, кто я?
– Раб божий, – робко отвечает священник, торопясь уйти.
– Врешь, старик, врешь! – в безумии кричит узник. – Я принц!.. Я здешней империи повелитель… Стой, старик!
Но священник уже успел выскочить, вбегает сменивший Шубина капитан Овцын, с ним – прапорщик.
Узник бросается на них:
– Опять, опять игемоны?! Слуги ада… Кто я?
– Безыменный узник, – с волнением отвечает Овцын и пятится от наступающего на него страшного и жалкого Ивана.
– Палач… Молчи!.. Я размозжу твою башку. Я задушу тебя!
– За сие ответишь, – возражает Овцын. – Тебе за это самому отсекут голову.
Глаза узника ширятся, рот открыт, перед узником встают воспоминания.
– Голову? – подавленно и тихо переспрашивает он. – Моя голова и так давно отрублена… Бедная голова моя… – он вскидывает широкие ладони, стискивает ими виски и расхлябанно, шатаясь из стороны в сторону, идет к своей кровати, с грохотом отбрасывает ногой ширму, валится на кровать лицом в подушку и начинает выть, как зверь.
Офицер и прапорщик уходят, щелкает замок железной двери.