Для Натали Престон это был самый одинокий сочельник за всю ее жизнь, и она решила что-нибудь предпринять по этому поводу. Она взяла сумочку, “Никон” со 135-миллиметровым объективом, вышла из дому и медленно поехала в Старый Город. Не было еще четырех часов, но уже начало темнеть.
Она ехала мимо старых домов и дорогих магазинов, слушала рождественскую музыку и понемногу думала обо всем.
Ей очень не хватало отца. В последние годы она все реже видела его, но теперь сама мысль, что его больше нет, что он больше не думает о ней и не ждет ее, была невыносима, словно что-то внутри нее рушилось, сворачивалось и разрывало ей сердце. Ей хотелось плакать.
Когда ей сообщили о смерти отца по телефону, она не плакала. Не плакала и тогда, когда Фред отвез ее в аэропорт Сент-Луиса. Вообще-то он хотел полететь вместе с ней, но она возражала, и он не стал настаивать. Она не плакала на похоронах и после похорон, все эти часы и дни смятения и встреч с родственниками и друзьями. Через пять дней после убийства отца и четыре — после возвращения в Чарлстон Натали как-то ночью не смогла заснуть и принялась искать, что бы почитать, наткнулась на сборник юмористических рассказов Джин Шеппард. Книга открылась на странице, где на полях размашистым почерком отца было написано: “Почитать с Натой этим Рождеством”. Она прочитала страницу, где описывался смешной и в то же время страшный-престрашный случай, как мальчик отправился в гости к Санта-Клаусу прямо из универмага. Это было ужасно похоже на то, как перед Рождеством родители повезли ее в центр города, — ей тогда было года четыре, и ждали целый час в очереди, а она в панике убежала в самый ответственный момент. Когда она кончила читать, Натали смеялась так, что смех постепенно перешел в слезы, а затем в рыдания; она проплакала почти всю ночь и заснула всего на часок перед рассветом, но встала, когда поднялось зимнее солнце, чувствуя себя совершенно опустошенной. И все же ей стало легче. Самое худшее было позади.
Натали свернула влево и поехала мимо особняков Рейнбоу-роуд с их лепниной; красочные фасады выглядели сейчас скромнее — зажглись газовые фонари.
Она сделала ошибку, оставшись в Чарлстоне. Ее соседка, миссис Кальвер, приходила чуть ли не каждый день, и эти неловкие беседы с престарелой вдовой причиняли Натали боль. Она начала подозревать, что миссис Кальвер, видимо, питала надежды стать второй миссис Престон, и от этого девушке хотелось каждый раз спрятаться в спальне, едва она слышала робкий знакомый стук.
По вечерам, ровно в восемь, звонил из Сент-Луиса Фредерик. Натали представляла себе строгое выражение лица ее друга и в прошлом любовника, когда он говорил: “Детка, возвращайся. От того, что ты сидишь там, не будет никакого проку. Я скучаю по тебе. Возвращайся домой, к старине Фредерику”. Но ее маленькая квартирка в университетском городке больше не казалась ей домом. А захламленная комната Фредерика на Аламо-стрит была всего лишь местом, где он спал между сменами, длившимися по четырнадцать часов: он работал в компьютерном центре, ломая голову над математическими проблемами распределения масс в галактических скоплениях. Фредерик был очень способным парнем, но ему не повезло с образованием. Их общие знакомые когда-то рассказали ей, что он вернулся из Вьетнама, где отбыл два срока, с совершенно изломанной психикой в сочетании с яростным стремлением защитить свое достоинство и революционным духом. Этот свой дух он направил на то, чтобы стать выдающимся исследователем-математиком. Еще в прошлом году, несмотря на это, Натали любила Фредерика. Или думала, что любила. “Возвращайся домой, детка”, — говорил он каждый вечер, и Натали, невероятно одинокая сейчас, потрясенная и убитая горем, всякий раз отвечала: “Еще несколько дней, Фредерик. Всего несколько дней”.