Они оглядели друг друга, словно видели впервые, — все трое в светло-серых визитках, разве что брюки у Багловского были черные, а у них полосатые, серо-черные, да у Кузьминкина вместо цилиндра, как у спутников, красовался на голове котелок.
— Как инкубаторские… — поморщился Мокин.
Багловский пожал плечами:
— Вот тут уж ничего не поделаешь. Мода здесь предельно консервативная, выбор небогатый. Женщинам не в пример легче, — да и у военных разнообразие парадных мундиров прямо-таки невероятное…
— Вот бы в джинсе, — сказал Мокин.
— Увы, приняли бы за кого-нибудь вроде циркача или, в лучшем случае, за немца-чудика… Пойдемте?
Они довольно-таки неуклюже разместились в запряженном парой сытых лошадей экипаже — черной коляске с ярко-желтыми, лакированными крыльями, уселись на мягких сиденьях попарно, лицами друг к другу. Эдик-Филимон с большой сноровкой взмахнул вожжами, и отдохнувшие лошадки затрусили по узкой дорожке.
Кузьминкин вертел головой, по-прежнему пытаясь отыскать нечто иное, хотя и понимал, насколько это глупо. Деревья те же, те же цветы, кусты, трава. И, разумеется, небо, птицы и не могут щебетать по-другому… Вот только воздух удивительно чистый, будто густой…
Багловский, в отличие от них, держался равнодушно, курил длинную папиросу с неприкрытой скукой. Юля заботливо поправила боссу черный галстук бантиком — такой же, как у двух других мужчин.
— Не впечатляет, господа хорошие? — пробасил Эдик-Филимон, не оборачиваясь.
— Погодите, освоитесь, в город съездим, вот где экзотика… Эге, а мужички-то налима заполевали… Барин, может, купим? Чтобы с гостинцем заявиться?
— Попридержи лошадей, — кивнул Багловский.
Кузьминкин во все глаза таращился на встречных — два мужика с ленивым видом шагали им навстречу, бородатые, в длинных поддевках, в шапках, напоминавших
формой гречневикиnote 1. Еще издали они сдернули шапчонки и низко, чуть ли не в пояс, поклонились.
— О! — тихо сказал Мокин. — Вот это мне нравится, знает свое место здешний гегемон… И не знает, что он гегемон…
Тот, что пониже, держал здоровенную рыбу на продетом сквозь жабры гибком пруте.
— Продашь налима? — рявкнул с козел Филимон. — Барин четвертак даст.
— С полным нашим уважением, — ответил мужичонка, кланяясь. — Налим знатный, печенка, эвона, выпирает…
Достав кожаное портмоне, Багловский покопался в звенящей кучке мелочи, выудил серебряный четвертак и небрежно бросил хозяину рыбины. Тот поймал монетку на лету, уложил налима на козлы, под ноги кучеру, поклонился, не надевая шапки:
— Премного благодарны…
— Благодать какая, — прямо-таки растроганно сказал Мокин, когда коляска отъехала подальше. — «Барин», «премного благодарны…» Хочу тут жить!