Со дня возвращения Павла прошло около месяца, юноша выздоровел почти совсем.
Открывшаяся рана зарубцевалась, не так мучил кашель. От медвежьего сала, припасенного
Серафимой про всякий случай, от покоя и крепкого морского ветра заживали верхушки
легких. Он вставал, так же как и при Баранове, в семь часов утра, шел на пристань, потом
к узкому мысу, где была поставлена литейня.
С возвращением Павла корабельщик возобновил работу. Мастер приободрился, стучал
деревянным обушком по шпангоутам, обшивке, проверял лес для мачт. О нападении
колошей, пожаре судна вспоминать не любил.
Было, да прошло, и миновать может,говорил он, выбирая из бороды желтые стружки.
В ту проклятую ночь сгорели заготовленные для нового корабля две бухты каната, и это
несчастье старик считал своей оплошностью.
Корабль вырастал на стапелях пузатый и пока неуклюжий, но строители уже видели,
что спущенный в море, с полной оснасткой, бриг вызовет одобрение любого знатока. И это
был первенец, построенный своими руками на новой родине.
Корабельным делом до сих пор занимался американец Линкен да несколько вывезенных
из Сибири плотников. Но бостонцу нужно было платить две тысячи серебром за каждое
судно, а своих мастеров разгневанный правитель «уволил в Россию». Плотники умели
сколачивать лишь простые ялы.
Павел проводил на верфи половину дня.
С литьем тоже дела налаживались. Там орудовал Афонин, сосед Наплавкова старик,
подобравший индейскую девочку. Когда-то очень давно пришлось ему зимовать на Урале на
одном из заводов Демидовых. В громаднющей каменной печи плавили руду, и Афонин с
полудесятком таких же парней направлял кипевший металл в приготовленные формы. Потом,
после тяжкого дня, парни сразу валились спать, а востроносый, в чужом полушубке, Афонин
пробирался в соседний сарай, где беглый монах и двое подручных месили на завтра
формовочную глину.
Топилась печь, коптили лучины, длинная тень монаха ломалась по полу и стенам. Афонин
садился на еловый обрубок и, словно нахохлившийся воробей, следил за искусными
движениями бывшего соловецкого дьякона. Он мог сидеть так всю ночь. Нравились и сырая
формовочная и обожженные красные человечки, которых ради шутки лепил расстрига.
Однажды монах смастерил глиняную модель монастыря с церквами, оградой, а пушки
и колокола были им же отлиты из меди. В другой раз подручные показали Афонину большой
ком глины, прикрытый мешковиной. Изумленный литейщик увидел знакомые черты
хозяйского лица, намеченные скупо, но сильно и как-то необычайно резко. Будто монах
хотел вылепить одну жестокость.