Лещинский поспешно запахнул полы одежды, некоторое время стоял возле люка. На
палубе никого не было, хлопали обрывки снастей, где-то далеко, за невидимыми скалами,
гудел океан, глухо ревели буруны. Мерно стучала внизу помпа.
Час назад, когда заметили огни корсара, Павел созвал оставшуюся команду и приказал
заняться исправлениями повреждений. На рассвете надо незаметно покинуть бухту. Двое
матросов были поставлены на откачку воды из трюма, третий вместе с Павлом сшивал
старый запасной парус, Лещинский заделывал течь. Наружные работы оставили до утра.
Мачта и руль уцелели это было самое главное.
Только боцман неподвижно лежал на узкой койке. У него был разбит позвоночник.
Старик тупо и безнадежно стонал. Тонкий огарок озарял его вытянувшееся лицо, серые
обескровленные губы. Изредка он умолкал, медленно шевелил пальцами. Ему недолго
оставалось жить.
Убедившись, что никто не приметил ухода, придерживаясь рукой за обломки перил,
Лещинский приблизился к борту, обращенному в сторону мелькающего огонька, вынул
из-под плаща фонарь. Сквозь толстые, защищенные сеткой стекла сочился мягкий, неяркий
свет. Подняв фонарь над головой, Лещинский несколько раз взмахнул им, словно проводя
черту, затем быстро опустил вниз, привязал к борту.
Дальний огонь продолжал мигать по-прежнему. Все так же плескалась волна, шумел
ветер, выстукивал внизу насос. Завернувшись в плащ, сливаясь с темнотой, Лещинский
ждал. Он привык ждать. Пятнадцатилетним подростком ждал смерти аббата, своего
воспитателя, чтобы овладеть его экономкой, смиренно развратной рыжей Франческой. Не
дождавшись, проник в спальню, убил появившегося на пороге аббата. Ждал у публичных
домов Вены, где продавала себя Франческа, потом сам научился торговать ею. Троих, побогаче,
прирезал. Авантюрист, не знавший ни родины, ни нации, в конце концов перебрался в
Россию, попал на каторгу. Ждал на Соликамских рудниках побега каторжан политических.
Выдал их. Получил свободу, принял православие. Тридцатилетний, умный, бывалый, водил
корабли в Японию, на Алеутские острова.
Тихий и скромный с сильнейшими, наглый и жестокий со слабыми, он был угоден
своим хозяевам. Грабеж превосходил торговлю, бобровые шапки и воротники пахли кровью,
но для разбойников туземцы не были людьми. Шкипер судна, на котором служил Лещинский,
ставил спина к спине нескольких алеутов, стрелял в них из штуцера. Хотел испытать, «в
котором человеке остановится пуля». Пуля застревала в четвертом. Вырывал глаза юношам,
заглядывавшимся на его любовницу. За обедом распорол живот алеутке, съевшей
приготовленный ему кусок китового мяса.