Писал распоряжения на другие острова, где находились управители подчиненных ему
контор: на Уналашку, Кадьяк, Чугачи. Думал о многом, словно не было голода. В бухте
стояли Корабли, сотни байдар уходили на промыслы...
«...Людей излишних противу комплекта, назначенного в предписаниях Главного
Правления и моего проекта, выслать всех на Уналашку, и остающихся привести на
единообразное генеральное положение с Кадьяцким и прочими отделениями... Редкостей
тамошних, яко то из морских животных, растений, окаменелостей и прочих, внимание
заслуживающих, высылай ко мне, когда обрящутся, через Уналашку. Что же на то истрачено
будет имущества выставлять на счет Кадьяцкой или на мой собственный...»
И все чаще проскальзывала грусть.
«...Покончить здесь жизнь мою предвижу необходимость. Ибо предметов и выгод для
отечества предстоит столь много, что и в пятьдесят лет обработать и привести к желательному
концу едва ли достанет возможности самому пылкому уму...»
Он писал до самой полуночи, а потом, заложив назад короткие руки, долго шагал по
холодному залу. Серафима слышала, как скрипели половицы, негромко бренчал стеклянной
дверцей книжный шкаф. Она ютилась в маленькой горнице возле лестницы. Лука по-прежнему
жил в казарме.
Редут св. Духа достроить не удалось. Когда уже был возведен палисад и блокгауз и оставалось
только закончить жилье, ночью врасплох напали люди Котлеана. Караульный даже не успел
выстрелить. Его закололи кинжалом тут же, у ворот. С полсотни воинов окружили землянку,
где ночевал небольшой гарнизон, лесинами завалили выход. А потом подожгли.
Смолистые бревна горели дружно. Стены нового строения из давнего сухостоя утонули
в огне, от накаленного воздуха дрожали деревья. Загорелась хвоя, воспламенился мох, лопалась
и сипела сырая кора. Отблеск пламени озарил половину озера, багровый дым уходил в
темноту.
Монаха индейцы не тронули. Он появился из дальнего угла двора босой, без скуфьи, с
опаленными волосами. Золотистой змейкой тлел подол рясы, дымились рукава, красным
отсвечивал серебряный крест. Приблизившись к землянке, монах силился раскидать бревна.
Однако не смог. Жилье превратилось в костер, огонь охватил весь форт. Лишь одну лесину
удалось выдернуть Гедеону.
Одежда его тлела во многих местах, сгорели усы, из трещин потемневших рук сочилась
и запекалась кровь, но монах словно не чувствовал боли. Зажав под мышкой конец пылавшего
бревна, он потащил его сквозь объятые пламенем ворота в лес, прямо на. стоявших перед
фортом индейцев.
Воины торопливо расступились. Безотчетный страх пробрался в сердца. Они собрали
оружие и молча, без обычных воинственных кликов, покинули пожарище.