– Ужас! – выговорил Найл.
– Не вздумай говорить это при них. Они считают, что это чудесно.
На секунду экран погас. Но вот раздались бравурные звуки маршевой музыки, и чей-то глубокий голос за экраном солидно произнес:
«Разрушить!»
Со стороны зрителей раздался одобрительное сипение; судя по всему, демонстрировался коронный номер.
На экране появилось громадное, напоминающее башню здание, снятое снизу так, что стены вздымались вверх величаво, как утес.
Затем (и как оператор ухитрился?) камера медленно поползла вверх, поднимаясь на крышу здания; ушедшее на это время лишний раз как бы подчеркивало огромную высоту стен. В конце концов, камера зависла над самым зданием, открывая вид сверху; отодвинулась на безопасное расстояние.
Найл затаил дыхание. Вот на углу здания взвихрился чубчик дыма, за ним другой. Когда выявился третий, здание начало осыпаться, стены медленно трескались, корежились, от основания здания вверх взрастала туча пыли.
Само здание начало грузно оседать внутрь себя, обнажив каменную кладку, затем рассыпалось в прах.
Ничего не скажешь, было во всем этом что-то величавое.
Весь оставшийся фильм шел о том же: небоскребы, стройплощадки, фабричные трубы, даже соборы – все оседало в то же облако вихрящейся пыли.
И всякий раз, когда что-нибудь с грохотом рушилось, жуки издавали одобрительный сип – терлись щупиками что ли?
На Найла картины действовали сокрушающе. Повернув медальон к груди, он мог усваивать их в полном объеме и воспринимать как явь.
Видения в Белой башне дали ему возможность в какой-то степени уяснить, насколько сильна в человеке тяга к разрушению.
Однако вся эта нескончаемая панорама насилия давала понять, что подлинную ее неохватность он не в силах себе даже и представить.
Показали хронику Первой мировой войны, артобстрелы, следом за ними неистовые атаки; обрубки тел, распяленные на колючей проволоке.
Дальше – Вторая мировая: пикирующие бомбардировщики, до основания разрушающие беззащитные города.
Архивные съемки взрыва первой атомной бомбы над Хиросимой, затем испытание водородной на атолле Бикини.
Даже жуки притихли, забыв выразить восторг, когда поднявшийся гриб показал, что атолла больше нет.
Доггинз пихнул Найла по ребрам:
– Ну что, насмотрелся!?
– Да уж.
Однако Найл так и не отводил от экрана глаз, когда они вдвоем возвращались под голубой свет стен; было что-то гипнотически чарующее в картине насилия.
Очнувшись в пустом зале, Найл словно очнулся от сна.
Когда вышли на дневной свет, он невольно заслонился от солнца.
В сравнении с прохладой здания, улица напоминала горячую ванну.