И вот, когда его мечта вот-вот должна была осуществиться, он вдруг отвел глаза от серебряного ковчега и почувствовал холод мраморного зала, вдохнул воздух, тяжелый от векового курения свечей, чей дым поднимался к куполу собора, вознося молитвы к ушам Всевышнего.
Кардинал, по случаю церемонии облачившийся в алую мантию и белый стихарь, водрузил на голову алую биретту. Подняв серебряный крест, он произнес: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь» и перекрестился. Остальные последовали его примеру. Феликс замешкался и повторил движение машинально, надеясь, что никто не заметил его рассеянности. Восемь священников в черных сутанах выстроились в два ряда у кардинала за спиной.
Кивнув старому Бартоло, Феликс перехватил свой край ковчега пониже, принимая большую часть его веса на себя. Затем они спустились с балюстрады и обошли алтарь кругом вслед за священниками. До 1865 года на этом месте располагалась капелла герцогов Савойских, будущей итальянской королевской династии. Сохранился даже проход, соединяющий ризницу с западным крылом дворца. Там-то и предполагалось вести изучение плащаницы.
Едва процессия ступила в длинный вызолоченный коридор, как засверкали вспышки фотокамер. Впрочем, снимкам было не суждено появиться в прессе – фотографы представляли церковь и фиксировали событие для ученых и духовенства. Среди них оказалась и женщина – стоило Феликсу взглянуть на нее, как та сразу зарделась. Он склонил голову набок, чтобы челка упала на глаза и скрыла его лицо, словно хранил целибат вместе со святыми отцами. Ему не хотелось нарушать чинной строгости шествия, хотя на душе у него было уже неспокойно.
Внешне все обстояло так, как и предполагалось: он в белом лабораторном халате, отец Бартоло – в сутане, а вокруг тишина, нарушаемая только их мерной поступью и щелчками фотокамер. Немногие наблюдатели, допущенные к действу, держались так чопорно, словно в ларце лежал накануне почивший, а не полотно двухтысячелетней давности.
Но вот они зашли в ризницу, и последние шорохи стихли.
Доктор с отцом Бартоло поставили ковчег на узкий деревянный стол. Затем Феликс прошел к коллегам – на каждом был белый халат и стерильные перчатки,– и они расступились, принимая его, первого среди равных и непоколебимого в вере.
Никто из них и представить себе не мог, что он еврей.
Да что там – сам Феликс узнал об этом только два часа назад. И сразу все воспоминания, все заботы обернулись сущими пустяками.
Он рассеянно наблюдал, как священники срезают алую ленту, открывают ковчег и вытаскивают нечто, напоминающее отрез красной тафты. Когда ее развернули, повеяло легким запахом сырости. Под тафтой оказалась льняная ткань цвета чая с молоком – Туринская плащаница.