Я же, даже взорванный изнутри, мог видеть катавшегося по траве толстяка, даже слышать его повизгивания, даже ухитрился, лягнув по колену, вновь сбить с ног киборга…
Шатаясь, я поднялся вместе с роботом, которого, в своем полубеспамятстве, достаточно сильно повредил. И скорее машины нашел в себе силы сопротивляться; отбросив коротким ударом в челюсть длинного бандита, я обрушил град ударов на своего основного противника, все время ощущая раздирающий меня изнутри пламень, который – я уже знал это – должен вот-вот меня сжечь, испепелить, уничтожить!.. Но концовка оттягивалась, и толстяк на то и был здесь главарем, что обладал более быстрым умом, который помог ему понять еще скорее меня, занятого разборкой; не так на меня действует трава, как должно… И он уже убегал к неприметной двери, а я, отбросив изломанного киборга, а вслед за ним, ударом в нос, длинного убийцу, бежал вслед за его семенящими ножками. И догнал бы, ежели бы тот сам не остановился…
Толстяк, не глядя на меня, бросил что-то маленькое, словно камешек, и следил за полетом снарядика, больше не обращая внимания па окружающее. И меня в том числе. Камешек упал па огороженный газон, и ослепительная вспышка третий раз за эти полдня лишили меня сознания.
На этот раз все пошло как-то бодрее; не было остаточного дурмана наркотика, а главное – приливная цунами нестерпимой нервной боли, отхлынув, бесследно исчезла, обнажив твердую материальную основу – подчиняющуюся только внутренним указаниям механику моего организма.
Толстяка не было; была приоткрытая дверь, молчаливо сообщившая мне о побеге, причем только одного бандита: сила взрыва была достаточно велика, чтобы уничтожить маленькое поле со страшным растительным мутантом, киборга, разложившего словно консервным ножом распахнутую жестяную грудь и человека, который уже никогда не сможет вознести так высоко свою голову – ее оторвало взрывом.
Однако цель побоища достигнута не была, о чем толстяк скорее всего так и не узнал: никому не мог прийти в голову спасительный для меня вариант, так как с распылением травки, как я уже вспоминал, неизбежно погибает партнер этого принудительного симбиоза.
Но я был жив. Без сомнения.
Шатаясь, моргая и безуспешно пытаясь содрать подсохшую корку крови с правого глаза – бровь была глубоко рассечена пудовыми кулаками киборга, – я выбрался из зала. И сразу попал в эдем. Ибо после пережитого кошмара лес, каким я его застал, был живым, богатым, полным птиц. Попадались иволги, скворцы, синицы; пролетела ворона, пыхтя крыльями: хшу, хшу, хшу; белки с темно-красочными пушистыми хвостами с треском расщепляли шишки, а затем, лишь подражая звуку собственных работ, зацокала просто так, и все вышло (для меня, конечно) особенно звонко и убедительно.