Спектакль посещался охотно и вызывал неоднократные аплодисменты, посвященные главным образом хорошим гримам и пиротехническому искусству Сероянца.
Художник-гример-парикмахер Лукич каждый раз, гримируя меня, отчаивался. Что бы он ни делал со мной, посреди моего детского худого лица по-прежнему висел огромный нос. Сколько я. его ни подтягивал при помощи лака, ленточки, булавки-невидимки, нитки, он не становился меньше нисколько.
– Никакой грим его не берет! – сокрушался Лукич. – Это не нос, это – «Броненосец «Потемкин»!
Драма с пиротехникой разыгралась на третьем или четвертом представлении. Отыграв несколько ответственных ролей, я стоял за кулисами в солдатской шинели, с винтовкой в руке, и готовился стрелять в народ.
В разгар кровавого воскресенья кто-то, пробегая мимо, толкнул меня. Старая винтовка, затвор которой был уже снят с предохранителя, вдруг выстрелила мне прямо в нос.
Войлочный пыж, вложенный в патрон вместо пули, застрял у меня между верхней губой и носом. Хлынула кровь.
Ослепленный вспышкой, я упал и закричал: «Убит!»
За кулисами было темно, стрельба, суета, никто не обратил на меня никакого внимания.
Я дополз до бутафорской, ощупью добрался до умывальника и стал поливать лицо водою. Порошинки из патрона въелись под кожу и, смешавшись с водой, причиняли страдания. К тому же я почти ничего не видел.
Акт кончился, и меня заметили в бутафорской среди медвежьих чучел, оружия и стеклянных светильников. Я стоял на коленях перед раковиной и размазывал по лицу кровь с водой.
На «скорой помощи» меня увезли в институт Склифосовского. А мои товарищи Виктор Гусев, Додик Тункель, Саша Пудалов и артист Лишин бросились искать пиротехника Сероянца. Они предполагали, что с его стороны это была гнусная месть.
Говорят, что Сероянц сердился, клялся и проклинал меня, дурака, не умеющего держать в руках винтовку. Смерть от холостого выстрела – первый случай в его многолетней театральной практике.
А тем временем в институте Склифосовского два санитара, игравшие в бумажные шашки, равнодушно посмотрели на меня и велели дожидаться врача.
Затем врач, скептический молодой человек в грязном халате, осмотрел мой нос и сказал, что сделать ничего нельзя, татуировка – синие следы от порошинок под кожей – так и останутся навсегда.
Он дал мне свинцовую примочку и отправил домой.
Я вернулся в свою часовую мастерскую, прижимая к носу примочку. Марк-Аврелий уже ушел домой. Мой сожитель Арсений уехал на побывку к родителям в Харьков.
Как был, в пальто и галошах, я завалился на койку. Свинцовая примочка замерзла в бутылке. Нос мой, бедный мой нос вспух до огромных размеров. Он нарывал и пульсировал.