Он резко оборвал речь и сел. Странный свет появился в глазах Эбби,
сидевшего за высоким столом совета. Бун все еще стоял и смотрел на Мэнсона
со смешанным чувством.
Затем, злорадно подумав, что он во всяком случае довел этого выскочку
до того, что тот сам сломал себе голову, он поклонился председателю и сел на место.
С минуту в зале стояло непонятное безмолвие, потом председатель
объявил, как обычно:
- Прошу посторонних удалиться.
Эндрью вышел из зала вместе с остальными. Задор его исчез, голова, все
тело дрожали, как перегруженная машина. Он задыхался в атмосфере зала. Он не
мог видеть Гоппера, Боленда, Мэри, других свидетелей. Особенно нестерпимо
было меланхолически-укоризненное выражение на лице адвоката. Эндрью находил
теперь, что вел себя как дурак, жалкий дурак, склонный к декламации. Теперь
честность его представлялась ему чистейшим безумием.
Да, безумием было разглагольствовать перед советом так, как сделал он.
Ему не врачом быть, а агитатором в Гайд-парке. Ладно! Недолго еще ему быть
врачом, его сейчас вычеркнут из списка.
Он пошел в раздевальную, испытывая лишь потребность быть одному, и сел
на край умывальника, машинально нащупывая в кармане папиросы. Но пересохший
язык не ощутил вкуса табака, и он бросил папиросу, потушив ее каблуком.
Несмотря на жестокие истины, которые он высказал о своей корпорации
несколько минут тому назад, он чувствовал себя до странности несчастным при
мысли, что будет исключен из нее. Он знал, что может работать у Стнлмена. Но
не этого ему надо было. Нет! Он хотел вместе с Денни и Гоупом следовать
своему призванию, вогнать копье своей идеи в толстую шкуру консерватизма и
косности. Но все это надо делать не извне, а внутри корпорации, в Англии это
никогда, никогда не удастся человеку вне корпорации. Теперь Денни и Гоупу
придется одним управлять троянским конем. Волна горечи затопила душу.
Будущее расстилалось перед ним унылой пустыней. Он уже переживал
мучительнейшее из чувств - чувство оторванности от своей среды и сознание,
что он конченый человек, что это - гибель.
Шум двигавшейся по коридору толпы заставил его с трудом встать. Входя с
остальными обратно в зал, он сурово твердил себе, что ему остается только
один исход. Не надо пресмыкаться. Только не выказать слабости, ни следа
заискивания! Решительно уставив глаза в пол, он не видел никого, не бросил
ни единого взгляда на стол там наверху. Все обычные звуки в зале мучительно
отдавались в его ушах: скрип стульев, кашель, шопот, даже чье-то ленивое
постукивание карандашом.