И в этот миг меня крепко ухватили за бока.
– Опять ты здесь бултыхаешься, шмакодявка! Я тебе что обещал!
Откуда он появился, этот ражий детина? Сильными руками он взметнул меня над бассейном и уронил в воду. С плеском!
Я сел и оказался в воде до подмышек.
И, конечно, заревел.
Выскочил я из бассейна на другом его краю, отбежал и со слезами обозвал Ражего всякими неприсущими пионеру словами. Потом, оставляя на досках тротуара сырые следы и подвывая, пошел домой.
На весь путь до Нагорной слез у меня, разумеется, не хватило, но перед самым домом я опять шумно завсхлипывал. И в таком вот облипшем и зареванном виде я предстал перед мамой.
Мама разделила мое негодование по поводу вероломного поступка ражего пожарника. Но что она могла сделать? К тому же, ее больше беспокоило не нанесенное мне оскорбление, а судьба брюк. Они, по словам мамы, “наверняка теперь ссохнутся и сядут”.
Так оно и случилось. Высохшие брюки сделались съеженными и маленькими. Нет, надевать их было можно, только никакого парадного вида они не имели несмотря на долгое разглаживание. И длина стала – по щиколотку. Ладно, за повседневную одежду сойдут (особенно зимой, с валенками), но выходного костюма я оказался лишен.
Когда с работы пришел отчим, мама с великим огорчением поведала о случившемся. А я снова набух слезами от пережитой утром обиды и унижения.
Отчим неожиданно все это принял близко к сердцу.
– А ну, идем! Покажешь мне этого огнеборца!
– Володя, не надо! – встревожилась мама. – Мало тебе еще неприятностей? Пожарники – это же почти милиция!
Мне было понятно, о каких неприятностях идет речь. Кто-то недавно сообщил про отчима “куда следует”, что он ездил в Москву к дочери (она была от первой жены), сестрам и брату, хотя не имеет права никуда уезжать из Тюмени, потому что административный ссыльный.
И отчима вызывали “туда”.
На самом деле ссыльным он не считался и мог ездить, куда хочет. Это его право “там” вежливо подтвердили, и недоразумение, вроде бы, уладилось. Но отчиму казалось, что во время разговора на него “смотрели странно”. А был сорок восьмой год, когда вдруг снова начали сажать тех, кто был арестован до войны и во время войны, а потом отпущен (как потом говорили взрослые, “шел второй призыв”). Конечно, в отчиме сидел постоянный страх. И он теперь был рад, что завтра на два месяца уезжает в командировку по охотничьим хозяйствам в районе Ханты-Мансийска и Салехарда.
Надежда, что “там не найдут”, была, конечно, иллюзорная, но все-таки: от областных органов подальше…
В такой ситуации логично было бы ему тихо сидеть до самого отъезда и не влезать ни в какие истории. Но Владимир Эдвинович завернул мои иссохшие брюки в газету и сказал: