Окончательный и вполне знаменитый московский врач отошел с тетушкой в дальний угол и сказал:
– Сейчас это бессмысленно. Давайте подождем. Нет никакой выраженной симптоматики. Глаза, в принципе, рабочие. Конечно, слабенькие довольно глазки, больные. Но как бы не наломать дров. Есть основания предположить, что это больше психическое, чем офтальмологическое, а тем более хирургическое.
И от этой его фразы меня бурно стошнило. Тетка Нина бегала по кабинету, умоляя, чтобы ей дали тряпку, чтобы позволили убрать, а профессор уверял, что не надо, что все уберут. Так он и не договорил тогда, не объяснил, чего нужно ждать. И я долго потом ждал, что проснусь однажды утром, открою глаза – и увижу потолок. Я с детства помнил беленый лепной потолок в теткиной комнате. Пока мама выслушивала ее жалобы на щитовидку и копчик, я сидел у мамы на руках и, запрокинув голову, рассматривал выпуклые гипсовые цветки, и самый большой, тот, из которого росла люстра, был похож на накрытый тарелкой подсолнух.
Мы с Элей ехали к Гарику. Гарик был режиссером нашего драмтеатра. Маша была его женой. «Гарик должен знать, где она», – крутилось в голове. «Должен знать, где она», – сказал Вадим, и поэтому нужно было найти Гарика.
Мозг больше не утруждал себя какими бы то ни было объяснениями. Отдавал короткие отрывистые приказания, и я поднимался со стула, шел вдоль дороги, просил прохожего поймать мне такси. В голове моей засел отчаянный лейтенант, выкрикивающий сквозь грохот боя: «Заряжай! Наводи! Огонь!». Надвигались, ревели танки, и снаряды рвались почти в самом окопе, но он отплевывал песок, смеялся, ругался матом. Он не хотел верить, что бой проигран.
Спросил бы кто, что я собираюсь говорить, делать, когда найду ее, – я бы не понял вопроса. Ее нужно было искать. Ее нужно было найти. До нее нужно было добежать, как до финишной черты. С глазами происходило странное. В моей темноте что-то шевельнулось, темнота посерела. Я не мог оставаться с этим один на один. Было похоже на то беспокойное состояние, когда перепьешь и, стоит лечь, начинает мутить, раскручивать в крутом вираже – и ты должен ходить, говорить, делать какие-нибудь глупости – сжечь топливо, как самолет, идущий на вынужденную посадку.
Элю я выдернул из дому. У нее был выходной.
Таксист, который довез меня до ее дома, подвел меня к нужной квартире, позвонил. Долго не открывали. Он нервничал за машину, топтался возле перил, но ждал, хотел сдать меня с рук на руки. Я уверил его, что все в порядке, и он ушел. «Ну, давай, брат. Удачи».
За дверью слышался детский плач, молодой женский голос кричал: «Иду!» Наконец дверь распахнулась. Ребенок плакал у самого моего лица.