Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.
— Аллен, — Ленька приподнялся и стал снимать плащ. — Edward is very famous Russian poet and writer.
— Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. — Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.
Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. «Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! — подумал я. — Бухгалтер небольшой фирмы по продаже… ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс…» Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:
— Давно вы знаете Андрея?
Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные «паблик релэйшанс». Вы сидите с одним из «right people». Ленька был помешан на райт-пипл.
— Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.
— Вам нравится то, что он пишет?
— Да. Очень. А вам? — Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.
— Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.
Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.
— А почему, позвольте узнать? — заинтересовался Гинзберг.
Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.
— Видите-ли… — Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное «видите-ли…».Я гордо прыгнул в океан. — Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского — ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь — имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.
— Есть такое русское выражение, Аллен, — вмешался Ленька: — «И рыбку съесть, и на хуй сесть».
Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.