– Детушки! – выкрикнул Шубин старческим, надтреснутым, но еще сильным голосом. – Кто желает удаль свою выказать, отправившись в полет? Нужен человек молодой, отважный, сильный. И тяги [8] небольшой. За наградою не постою!
Наступило общее замешательство. Наконец чей-то голос из толпы несмело спросил:
– А чего ж Гаврила? Он ведь сам лететь хотел. Коли выдумал крылья – пускай сам и летит.
Стоявшие в передних рядах крестьяне невольно попятились, ожидая вспышки барского гнева на сию дерзость, но Шубин расхохотался.
– Да разве сыщутся на свете крылья, чтобы такого пузана поднять?
Теперь уже хохотали все, но пока Елизавета что-то не видела желающих попытать судьбу.
– Так что же, ребятушки? – воззвал Шубин, перекрывая смех. – Кто молодец? Кто смельчак? Кто удалец?
Он выждал, но ни смельчака, ни молодца, ни удальца не дождался, и его седые пушистые брови грозно поползли к переносице.
– Когда так, – многообещающе прорычал Шубин, – когда так...
Он упер кулаки в боки, готовясь назначить в летуны первого попавшегося, но какой-то человек растолкал толпу и стал перед барином, точно так же уперев руки в боки.
– Вот я! – сказал он просто, глядя на грозного барина нахальными светло-зелеными глазами.
Он куда более Гаврилы годился для полета: тонкий, худощавый, мускулистый, легкий и проворный, и толпа встретила его восторженными воплями. Шубин и Асселен тоже были довольны, и только Елизавета глядела на него с неприязненным недоумением, как на выскочку и наглеца, не восхищенная, а раздраженная его веселой дерзостью. По правде сказать, у нее даже рука зачесалась отвесить наглецу добрую пощечину. Ведь это был Вольной!
Елизавета невольно огляделась, выискивая Ульку. Ведь она уже около года не видала своей крепостной, которая ударилась в бега за Гришкою-атаманом.
Она резко отвернулась, с ненавистью стиснула руки, кляня на чем свет стоит Вольного, беглую Ульку, преследовать которую у нее не хватило сил, эту вечеринку, так растревожившую душу, но пуще всего, конечно, себя.
Но прошло время, тревога и сумятица в душе улеглись, и сейчас она испытывала только холодное презрение к своему глупому сердцу, которое вдруг снова дрогнуло, снова сладко, по-девчоночьи заныло при виде этих глаз, и этих кудрей, и этих широких плеч.
«Опять он, опять! Да будь ты проклят, зараза неистребимая!»
Тем временем Вольной, дерзко улыбаясь, подошел к крыльям, по-хозяйски оглядел их, пощелкал ногтем по туго натянутой холстине, что-то спросил у Гаврилы – и проворно, словно проделывал это каждый день, просунулся в загадочную плетенку, так что его раскинутые руки держались за петли, укрепленные посредине каждого крыла.