Олейников умчался во двор, отлавливать местных хулиганов, а майор Анин позвонил в дверь соседней квартиры и, приторно улыбаясь, напросился на чаек.
Владимир, конец октября 1987 года
Нина набросила плащ, подхватила легкую дорожную сумку, взяла Юлю за руку и вышла из вагона электрички. Она сделала пару шагов, остановилась, затравленно огляделась и торопливо надвинула на голову капюшон. Ей казалось, что все вокруг смотрят на нее с осуждением, презрением и даже ненавистью. Несколько секунд она стояла и с ужасом вглядывалась в лица людей. Вокзал тонул в дымке раннего субботнего утра, перрон казался скользким, пахло прелой листвой и дождем, все спешили по своим делам, и никто не обращал на нее внимания.
Наваждение прошло.
Нина усмехнулась, оценив все абсурдность своего поведения. Это же надо было вообразить, что все знакомые соберутся на вокзале именно в день ее внезапного приезда и будут презрительно тыкать в нее пальцами.
Да кому она нужна? Даже если бы знали, не пришли. Все уже давно забыли, что она вообще существует на свете. Мамука разве что вспоминает, когда слушает оперу или испытывает потребность исполнить очередную арию. Если Мамуке Муртазовичу Далакмишвили, конечно, захочется еще когда-нибудь петь. Ниночка злорадно усмехнулась, вспомнив, какой резонанс имело ее заявление в суде. Без сомнения, добрые студенты не могли оставить это без внимания и оторвались всласть, измываясь над важным профессором истории КПСС. Настроение заметно улучшилось.
– Мама, – робко потянула ее за руку Юля.
– Пойдем, дочка, – спохватилась Нина, поправила на девочке теплую курточку и бодрым шагом направилась к стоянке такси.
К нужному дому на улице Фрунзе подкатили быстро. Нина расплатилась с таксистом, вышла из машины, подхватила Юлю на руки и огляделась, некоторое время не решаясь зайти в подъезд дома, где когда-то жила с отцом. Ничего не изменилось. Все осталось по-прежнему. Только то, что в данную минуту ее окружало, – ей больше не принадлежало. Она была кем угодно, но уже не частью этого города. К своему удивлению, она поняла, что не чувствует ни ностальгии, ни душевных мук, лишь легкое, необъяснимое ощущение грусти.
– Нина? Боже мой! – потрясенно воскликнула Елизавета Модестовна, распахнув дверь. – Проходи, только… Господи! Как же это? Ты же через год только… А это кто?
– Моя дочь, Юля.
– Дочь?!! – округлив глаза, переспросила экономка.
– Приемная, – объяснила Нина. – Вернее, я собираюсь ее удочерить. В общем, это неважно. Так могу я пройти?
– Конечно, – неуверенно отступив в сторону, сообщила Елизавета Модестовна, пропуская Нину с малышкой в квартиру.