Место для Белзы выбрали хорошее, недалеко от ихней христианской церковки, деревянной, с зеленым куполом. При желании он сможет слушать богослужения. А вообще на христианском кладбище много было свободных мест.
По очереди копали могилу. С перепугу выкопали чуть не в два раза больше, чем требовалось. И поскольку закопать покойника просто так, без всякого обряда, всем четырем казалось неправильно, они провели свой собственный обряд.
Позаботилась об этом, как выяснилось, Мария. Лихо крякнув, вытащила из сумки (за плечами, оказывается, у нее сумка была, да еще битком набитая!) большую чашку, нож, бутылку прозрачной, как слеза, жидкости.
– Это что, водка? – испуганно спросила Манефа, глядя, как Мария выставляет все это на землю рядом с прахом.
– Казенки не пьем, – гордо сказала Мария. – Самогон это.
– Боги великие…
Мария деловито разложила закусочку – помидорчики, огурчики, хлебушек. Набулькала в чашу до половины самогона. Взялась за нож.
– Руки давайте, бабы, – сказала она.
Они вытянули руки. Выказывая хватку медсестры, Мария профессиональным движением резанула по запястьям, да так быстро, что они даже охнуть не успели. И себя порезала так же ловко, как остальных. Кровь капнула в самогон и смешалась там. Только у Актерки порез оказался слабым, тяжелые красные капли едва выступили.
Видя это, Мария взяла ее за руку, засучила рукав, обнажив синие цифры на сгибе локтя, надавила, выжимая кровь. Актерка только губу прикусила. Давно из Оракула ушла, слишком давно. Забыла уже, что такое физическая боль, которую надо перемогать, слишком долго на вольном житье всякими таблетками глушила головную и всякую прочую боль.
Встали над прахом, каждая со своей стороны. В головах Мария – справа и Марта – слева; в ногах Манефа права и Актерка – слева.
Чашу взяли вчетвером, вознесли над прахом.
– Пусть уйдут обиды и скорбь, – сказала Мария негромко, но внятно. – Пусть останется то, чему он научил нас.
– Пусть забудутся беды, – сказала Марта. – Пусть добро помнится.
– Пусть предательство прощено будет, – сказала Актерка. – Лишь кусок хлеба, вовремя поданный, пусть зачтется.
А Манефа ничего не сказала.
По очереди выпили, передавая чашу по кругу из рук в руки. И когда последней обмакнула губы в самогон, от крови мутный, Манефа, ранки на руках у всех четырех женщин уже затянулись. Зажили, как будто и не было ничего.
Остатки вылили в разверстую могилу.
Вереща тормозами, остановилась у ворот кладбища машина. Оттуда выскочила женщина в черных одеждах. Из-под вдовьего платка во все стороны торчат растрепанные светлые волосы.