Может, от такого одиночества, от такой неприкаянности Ратников меньше других и заботился о себе, дорожил жизнью. Что ни говори, а жизнь становится человеку дороже, когда он не только себе принадлежит, но и другим людям, близким ему по крови, по духу. И Ратников понимал таких людей, никогда не укорял их, если они, не желая понапрасну рисковать, лезть под пули, говорили не таясь: «Ради чего детей сиротами оставлять?», даже завидовал им и думал, что, наверное, и сам поосторожнее держался бы под огнем, если бы его ждал кто-нибудь дома.
Вспоминался последний бой у реки на пятачке-плацдарме, погибшие ребята, Панченко с ранеными ногами, Он жалел, что не сумел уберечь их, таких юных, не успевших пожить на земле. Но как он мог их уберечь? С того последнего горького боя не прошло и недели, а Ратникову казалось, что произошло это давным-давно, чуть ли не в какой-то другой, прежней его жизни — такими мучительными, тягостными были для него эти дни.
Как он досадовал, что не хватило еще одной гранаты — как раз на другой танк. Надо было взять ее у Панченко. Может, и к лучшему обернулось бы… И конечно, совсем уже зря занервничал он, когда выпустил весь диск в нацеленную в него танковую пушку. Девице разве что простительно. Стоило погодить малость, глядишь, фрицы и высунулись бы из люка — вот тогда с ними и «поздороваться». Но они тоже не дураки, наверняка следили через смотровую щель, видели, что и как. И все же жалел Ратников, что зря патроны потратил, надо было выждать, черт с ними, пускай из этой проклятой пушки расстреляли или из пулемета — все лучше бы было… Да разве думалось об этом тогда, под горячую руку? Одно знал: пришел конец и надо принять его, как полагается русскому человеку, моряку, — не на коленях. Тогда-то с этой мыслью он и отыскал в окопчике свою бескозырку, натянул ее поглубже, понадежнее, повернулся лицом к танку, следившему за ним орудийным оком, и пошел прямо на него. Прикинул: мгновение, выстрел — и все! Достойная смерть на поле боя.
А вышло совсем по-другому. Ратников никак не ожидал такого оборота. Откинулась крышка люка, и один за другим на землю спрыгнули трое фашистов. Тихо, на малых оборотах работал двигатель. Другой, подбитый Ратниковым, танк горел метрах в пятидесяти, и от него тянуло смрадным чадом, ветер доносил с запахом гари жаркое дыхание чуть приутихшего пламени.
Но что-то непонятное замысливали немецкие танкисты. Они, словно не замечая его, поговорили о чем-то, и все трое побежали к догоравшему танку. И вот тут Ратников сплоховал, промедлил. Он уже было напрягся весь перед рывком, похолодел нутром, но упустил момент, а ведь минуту назад можно было испытать судьбу — броситься, вскочить в люк, захлопнуть крышку. Сумел бы, наверно, справиться с этой махиной — как-никак тракторист в прошлом. Уж тогда не упустил бы этих гадов, вогнал бы их в землю, как они вогнали Панченко.