В эту минуту я была уверена, что именно Дюкина убила своего мужа. В ее голосе было столько болезненной гордыни, столько тайного злорадства и страсти, что я мысленно похвалила себя за проявленную осторожность и предусмотрительность в отношении этого расследования. Вовремя взяла расписку со Степана Федоровича. У меня не оставалось сомнений в том, что Альберт Степанович пал от руки разгневанной и ревнивой жены.
— Вы выстрелили в него… — решила я ускорить повествование, придав ему динамику строгой последовательности фактов.
— Да, два раза, — с остекленевшими глазами сказала Дюкина, снова вдруг уйдя в себя, — я выстрелила в него, а потом легла рядом… Сама не зная, что делаю, легла рядом…
— А пистолет? — едва скрывая раздражение, спросила я.
— Выкинула, наверное… — с отсутствующим видом произнесла Дюкина.
— В каком месте?
Дюкина давно перестала плакать. Она повернула ко мне голову и непонимающе уставилась на меня.
— Не знаю, — она истерически захохотала, — разве мне было до того!
Я вздохнула и непроизвольно встретилась взглядом с бомжихой. Та, видно, торжествовала по поводу того, что Дюкиной удалось повергнуть меня в замешательство. На ее губах застыла ехидная усмешка.
— Муж не сказал вам, как провел время на даче до вашего появления? — сделала я попытку зайти с другого фланга.
— Нет, я не спрашивала его, — холодно процедила Вероника.
— А между тем у него была Зарубина…
— Мне это не интересно, — с презрительной гримасой проговорила она.
Я недоумевала по поводу того, почему она скрывает местонахождение пистолета. Или она действительно не помнит, куда его дела, или ее память блокирована из-за того, что сам факт убийства настолько значим для нее, для всей ее жизни, что она пренебрегла такой протокольной мелочью, как орудие убийства? Или просто потешается, таким образом показывая другим, что для нее разные там милицейские штучки — ничто по сравнению с той трагедией, в которой ей была отведена ведущая роль? Своего рода истерия…
— Постарайтесь вспомнить: вы стреляете, опускаете руку с пистолетом. Может быть, потом кладете его в сумку?
— Не знаю, — пожала она плечами с нарочито беззаботным видом, — какое мне до этого дело?
— А те письма с угрозами?
— Их сочиняла я, — издевательски ухмыльнулась Дюкина.
Ее лицо вдруг сразу утратило миловидность, став похожим на маску. Неестественная веселость этой маски была сродни вульгарности. Я догадывалась, что под этой маской скрывается страшное отчаяние, которое Дюкина в целях выживания старательно гримирует под знающую себе цену решимость, демонстрируя гордое смирение со своей тяжелой участью.